Черный - [17]

— Остановись! Я хочу вылезти, слышишь!

Дядя Госкинс не остановил коляску, даже не посмотрел в мою сторону, он ничего не понял. Тут я изловчился да как сигану из коляски! И благополучно приземлился в дорожную пыль. Дядя остановил лошадь и тихо спросил:

— Неужто ты и вправду так перепугался?

Я не ответил, я не мог говорить. Страх мой прошел, я глядел на него и видел перед собой чужого человека, человека, которого я раньше не встречал, с которым у меня никогда не будет ничего общего.

— Ну ладно, Ричард, вставай и садись обратно, — сказал он, — я отвезу тебя домой.

Я покачал головой и разрыдался.

— Ты что, сынок, не доверяешь мне? — спросил он. — Да я же на этой реке родился, я ее знаю как свои пять пальцев. Тут дно каменистое, можно идти полмили, и все будет по грудь.

Его слова летели мимо моего слуха, я ни за что на свете не сел бы в его коляску.

— Давай-ка лучше вернемся домой, — сказал он серьезно.

Я зашагал по пыльной дороге. Дядя выпрыгнул из коляски и пошел со мной рядом. В тот день он так и не поехал за покупками и все пытался объяснить, зачем ему понадобилось пугать меня, но я его не слушал и ничего ему не отвечал. Я больше ему не верил. Стоило мне потом увидеть его лицо, и во мне вновь оживал страх, который я испытал на реке, он вставал между нами непреодолимой преградой.

Каждый вечер дядя Госкинс уходил в свою пивную и возвращался только на рассвете. Спал он, как и отец, днем, но ему шум не мешал. Мы с братом могли кричать и носиться сколько душе угодно. Я часто прокрадывался в его комнату, когда он спал, и зачарованно глядел на большой блестящий револьвер, который лежал у него на тумбочке под рукой. Я спросил тетю Мэгги, почему дядя не расстается с револьвером, и она сказала мне, что белые несколько раз грозили его убить.

Однажды утром, когда я уже проснулся, дяди Госкинса еще не было. Тетя Мэгги волновалась, места себе не находила. Несколько раз хотела пойти в пивной зал узнать, что случилось, но не решалась, потому что дядя Госкинс запретил ей там бывать. День тянулся нескончаемо долго. Наконец настало время обеда.

— Нет, я все-таки пойду узнаю, — повторяла тетя Мэгги.

— Не надо, не ходи, — уговаривала ее мать. — Вдруг с тобой что случится?

Обед держали горячим на плите, тетя Мэгги стояла на крыльце и всматривалась в сгущающиеся сумерки. Опять она сказала, что пойдет в пивной зал, и опять мать ее не пустила. Совсем стемнело, а дяди Госкинса все не было. Тетя Мэгги молча ходила из угла в угол.

— Господи, не допусти, чтобы белые сделали ему что-нибудь плохое, твердила она.

Она вошла в спальню, через минуту вышла к нам и зарыдала.

— Он не взял с собой револьвер! Да что же с ним могло случиться, господи?

За ужином никто не проронил ни слова. Прошел еще час. Вдруг на крыльце послышались тяжелые шаги, в дверь громко постучали. Тетя Мэгги кинулась к двери и распахнула ее. На пороге стоял высокий парнишка-негр, по лицу его градом лил пот, он никак не мог отдышаться и все встряхивал головой. Непослушными руками он стащил кепку.

— Застрелили… Мистера Госкинса… Белые застрелили… — наконец выдавил он. — Миссис Госкинс, умер он…

Страшно вскрикнув, тетя Мэгги бросилась с крыльца на дорогу и исчезла в темноте.

— Мэгги! — закричала мать и побежала за ней.

— Вы в пивную не ходите! — крикнул им парнишка.

— Мэгги, Мэгги! — звала мать, пытаясь догнать сестру.

— Не ходите туда, вас белые убьют! — вопил парнишка. — Они грозились перебить всю его родню!

Мать втащила тетю Мэгги в дом. Страх оказался сильнее горя, мы наспех уложили одежду и посуду, покидали все в телегу и в кромешной тьме погнали лошадь по дороге, стараясь как можно скорее унести ноги. Уже потом я узнал, что белые давно зарились на процветающее питейное заведение дяди Госкинса, они много раз требовали, чтобы он убирался, иначе его убьют, а он все тянул, хотел сколотить побольше денег. Мы сняли квартиру в Уэст-Элене, и тетя Мэгги с матерью несколько дней просидели взаперти, боясь показаться на улице. Наконец тетя Мэгги пересилила себя и стала ездить в Элейн, но бывала она там только ночью, и о поездках ее знала лишь мать.

Похорон не было. Не было ни музыки, ни траурной церемонии, ни цветов. Было молчание, беззвучные слезы, скупые слона шепотом, страх. Не знаю, когда хоронили дядю Госкинса, не знаю, где его могила. Тете Мэгги даже не показали труп мужа, не отдали ни его имущества, ни денег. Дядю Госкинса просто отсекли от нас, а мы — мы прямо-таки грохнулись на колени и закрыли лица руками, чтобы не видеть белого от ярости лица террора, которое, мы знали, глядит на нас в упор. Я впервые столкнулся с белым террором так близко, и почва едва не ушла у меня из-под ног. "Почему мы с ними не дрались?" — спрашивал я у матери, и от страха, который в ней жил, она меня била, заставляя молчать.

Ошеломленные, испуганные, обе без мужа и друзей, тетя Мэгги и мать совсем растерялись, они без конца советовались, что им делать, и наконец надумали ехать к бабушке, пожить немного у нее, отдохнуть и осмотреться. Я привык к неожиданным переездам, и предстоящее путешествие оставило меня равнодушным. Я давно научился бросать обжитые места без сожаления и не ждать чудес от новых. Мне было почти девять лет, но я ни в одной школе не проучился целого учебного года, и меня это ничуть не тревожило. Я умел читать, умел считать, именно этим и ограничивалась ученость всех, кого я знал, — и детей, и взрослых. Опять нам пришлось разорить наш дом, мы продали вещи, часть кому-то отдали, часть просто бросили, и вот уже снова поезд мчит нас куда-то.