Черный - [16]

Когда поднималось солнце, начинали летать пчелы, и я обнаружил, что их можно убивать ладошками, нужно только хорошенько прицелиться и хлопнуть. Мать остерегала меня, говорила не надо, пчелы мед собирают, грех убивать тех, кто нас кормит, пчела меня когда-нибудь за это ужалит. Но я был уверен, что перехитрю всех пчел. Однажды утром я прихлопнул руками огромного шмеля, который как раз нацелился сесть на цветок, и он ужалил меня в самую ладошку. Я с ревом кинулся домой.

— Так тебе и надо, — безжалостно сказала мать.

Больше я пчел никогда не убивал.

Муж тети Мэгги, дядя Госкинс, содержал пивной зал, его посещали негры, работавшие на окрестных лесопильнях. Вспомнив пивной зал в Мемфисе, я стал просить дядю Госкинса, чтобы он как-нибудь взял меня с собой и показал свое заведение, и он обещал, но мать запретила, она боялась, что, если я еще хоть раз попаду в пивную, из меня непременно вырастет пьяница. Ну что ж, не показываете пивной зал — не надо, зато наедаться здесь можно до отвала. Стол у тети Мэгги просто ломился от еды, даже не верилось, что вся она — настоящая. Я долго не мог привыкнуть к тому, что здесь можно есть вволю; мне все казалось, что если я сейчас наемся досыта, то на потом уже ничего не останется. Когда мы в первый раз сели за стол в доме тети Мэгги, я никак не решался притронуться к еде и наконец спросил:

— Можно есть сколько хочу?

— Да, сколько твоей душе угодно, — подтвердил дядя Госкинс.

Но я ему не поверил. Я ел, ел, ел, у меня начал болеть живот, и все равно я не желал вылезать из-за стола.

— Смотри, лопнешь, — сказала мать.

— Ничего, пусть ест досыта, пусть привыкает к еде, — возразил дядя Госкинс.

После ужина я увидел на блюде для хлеба целую гору сухарей, это меня так поразило, что я глазам своим не поверил. Сухари стояли прямо передо мной, я знал, что в кухне еще много муки, по все равно я боялся, что утром на завтрак не будет хлеба. А вдруг ночью, пока я сплю, сухари исчезнут? Не хочу просыпаться утром голодным, зная, что в доме нет ни крошки! И я потихоньку стащил с блюда несколько сухарей и сунул их в карман — есть сухари я не собирался, просто хотел сделать себе запас на случай голода. Даже когда я привык, что и утром, и в обед, и вечером стол ломится от еды, я продолжал таскать хлеб и прятать его в карманы. Когда мать стирала мои вещи, ей приходилось извлекать из карманов липкое крошево, и она ругала меня, стараясь отучить от этой привычки; я перестал прятать хлеб в карманах и прятал его теперь в доме, по углам, за шкафами. Я избавился от привычки красть и запасать хлеб лишь после того, как уверился, что у нас будет еда и на завтрак, и на обед, и на ужин.

У дяди Госкинса была лошадь и кабриолет, и, отправляясь за покупками в Элену, он иногда брал меня с собой. Однажды, когда мы ехали, он сказал мне:

— Слушай, Ричард, давай напоим лошадь на середине реки, хочешь посмотреть?

— Хочу, — сказал я смеясь, — только она там пить не будет.

— Как это не будет? — возразил дядя. — Еще как будет. Сейчас увидишь.

Он стегнул лошадь и погнал ее прямо к берегу Миссисипи.

— Эй, куда ты? — спросил я, чувствуя, как во мне поднимается тревога.

— На середину, лошадь поить, — ответил он.

Проехали мимо пристани, спустились по мощенному булыжником пологому съезду к берегу и на всем скаку влетели в воду. Я увидел раскинувшуюся передо мной безбрежную гладь реки и в ужасе вскочил на ноги.

— Езжай обратно! — завопил я.

— Сначала напоим лошадь. — Дядя был непреклонен.

— Но там глубоко! — взвизгнул я.

— А здесь она пить не будет, — сказал дядя Госкинс и хлестнул борющееся с течением животное.

Коляска начала погружаться в воду. Лошадь пошла медленнее, вот она вскинула голову, чтобы но глядеть на воду. Я схватился за край коляски и, хоть не умел плавать, решил выпрыгнуть.

— Сядь, а то вывалишься! — крикнул дядя.

— Пусти меня! — орал я.

Вода уже закрыла ступицы колес. Я хотел прыгнуть в реку, но дядя схватил меня за ногу. Вода окружала нас со всех сторон.

— Пусти меня, пусти! — не переставая, вопил я.

Коляска знай себе катилась, вода поднималась все выше. Лошадь встряхивала головой, изгибала шею, храпела, глаза ее дико вращались. Я изо всех сил вцепился в край, надеясь вырваться из дядиных рук и прыгнуть в воду, если коляска опустится чуть-чуть глубже.

— Тпру-у! — наконец крикнул дядя.

Лошадь остановилась и заржала. Желтая вода в крутящихся воронках была так близко, что я мог дотронуться до нее рукой. Дядя Госкинс поглядел на меня и расхохотался.

— Ты что, в самом деле думал, я доеду на коляске до середины реки? спросил он.

Я так перетрусил, что не мог говорить, все тело дрожало от напряжения.

— Ладно, чего ты, — стал успокаивать меня дядя.

Повернув, мы двинулись к пристани. Я все еще не мог разжать руки и выпустить край коляски.

— Теперь-то уж бояться нечего, — говорил дядя.

Коляска выкатилась на берег, страх отпустил меня, и мне показалось, что я падаю с огромной высоты. Я ощущал какой-то резкий, свежий запах. Лоб у меня был мокрый, сердце стучало как молот.

— Пусти, я хочу вылезти, — попросил я.

— Почему? Зачем? — удивился дядя.

— Я вылезти хочу!

— Дурачок, мы же на берегу.