Черный о красных. Повседневная жизнь в сталинской Москве - [58]

Однако в сочетании «яйца Рузвельта» была и чисто русская игра слов, потому что по-русски слово «яйцо» обозначает еще и тестикулу. Русским нравилось отпускать шутки о тестикулах американского президента: «Миш, а Миш, я отлично сегодня закусил яйцами Рузвельта с черным хлебом».

Американцы посылали в Советский Союз не только продукты. Ходили слухи, что на завод регулярно поступает американская одежда (особенно женская и верхняя) и обувь. Ни на одном рабочем американской одежды я не видел, зато начальник цеха или кто-нибудь еще из советской элиты частенько форсил в американском пальто или ботинках без скрипа.

Несмотря на все тяготы, годы войны не были столь угнетающе страшными, как время до– и послевоенных чисток. По крайней мере, когда начинала выть сирена, вы могли укрыться в ближайшем бомбоубежище. Когда же к вам в дверь посреди ночи стучали офицеры НКВД, искать спасения было негде. Во время войны аресты прекратились – ведь для победы над врагом каждый человек мог пригодиться.

Хотя немцы отступали, трудности в Москве далеко не кончились.

Глава 17. Последние годы войны

Бомбежки продолжались. Нередко, возвращаясь домой после занятий в институте, я попадал под дождь осколков зажигательных бомб. Иногда они сыпались с такой частотой, что мне ничего не оставалось, как стоять и ждать, когда один из них упадет мне на голову. Вначале я искал укрытия – в переулке, за углом дома, в подъезде, – но скоро понял, что безопасных мест нет. Любой дом мог рухнуть.

Кроме того, ждать окончания бомбежки на московской улице поздней осенью или, тем более, зимой рискованно – можно замерзнуть насмерть. Через несколько недель я просто перестал обращать внимание на бомбежки – шел, не останавливаясь, и молился всю дорогу. Еще одну проблему представлял собой комендантский час. Он начинался в 21:00, а занятия в институте заканчивались в 21:45. В результате меня четырнадцать раз задерживали и приводили в ближайшее отделение милиции. Там каждый раз повторялась одна и та же история. Пока арестовавший меня милиционер докладывал обо мне начальству, я вынужден был сидеть вместе с ворами, хулиганами, разного рода извращенцами и другими нарушителями комендантского часа.

Стоя перед дежурным милиционером, я неизменно испытывал страшное унижение. Он смотрел на меня так, словно я какое-то удивительное животное, вероятно, сбежавшее из зоопарка. Милиционер записывал мое имя и место работы, после чего звонил на завод, чтобы проверить мои показания. Моя трудовая биография, в том числе награды и благодарности, производили впечатление: обычно милиционер меня поздравлял и даже жал руку. Один из милиционеров был особенно многословен: «Видите ли, товарищ Робинсон, у нас тут мало таких, как вы, поэтому ночью из-за темноты вы производите странное впечатление. Простите, но я надеюсь, вы меня понимаете. Мне вас прекрасно охарактеризовали. Я и не знал, что такие высококвалифицированные работники, как вы, помогают нам бороться с фашистами. Но отпустить вас сейчас я не могу, потому что по дороге вас снова обязательно задержат. Лучше посидите здесь в уголочке до половины шестого, а потом идите».

Зима 1943-44 года выдалась холодной. Однажды вечером, когда я подошел к институту, термометр показывал минус 16 °C, а после окончания занятий – минус 28. Из-за комендантского часа общественный транспорт переставал ходить в 21:00, и мне ничего не оставалось, как идти почти десять километров пешком. Едва я вышел из института на улицу, по лицу полоснул ледяной ветер. Я обмотал голову шерстяным шарфом, сверху надел шерстяную шапку, концы шарфа завязал на шее, поднял воротник. Из-под него только глаза да нос выглядывали. Обычно в такой мороз я бежал домой бегом, но в тот вечер дорога обледенела, и бежать было скользко и опасно.

Когда я прошел километров восемь, у меня стали замерзать руки. Я взял портфель под мышку, а руки засунул в карманы пальто. Старался идти как можно быстрее и не упасть. Только возле дверей своей квартиры я вытащил руки из карманов: они были словно деревянные. Я постучал в дверь ногой. «Кто там?» – спросил сосед. «Откройте, пожалуйста. Это Робинсон. Скорее!»

Сосед открыл дверь и, увидев, как я тру руки, сразу догадался, в чем дело. Стянул с меня рукавицы и, не говоря ни слова, отвел в кухню. Там он пустил мне на руки холодную воду из-под крана и полчаса энергично их растирал. Постепенно чувствительность стала возвращаться. Боль пронзила ладони, и я едва сдержался, чтобы не закричать. Увидев, как мои руки из зеленых медленно превращаются в красные, сосед воскликнул: «Ура! Тебе повезло! Руки спасены!»

Пока шла война, я старался как можно чаще работать сверхурочно, ходил в институт, занимался дома, пытался раздобыть продукты и, естественно, недосыпал. Когда я, пройдя – или пробежав – десять километров, возвращался домой, было уже около одиннадцати часов. Прежде чем лечь спать, я не меньше двух часов занимался. Чтобы вовремя явиться на работу, мне нужно было выйти из дома в 5:30 утра. Получалось, что иногда я спал всего час или два в сутки. Зимой в комнате стоял такой холод, что приходилось спать в одежде. Иногда я ставил на газовую плиту таз с водой, чтобы обогревать комнату. Через каждый час просыпался, чтобы убедиться, что жив – не замерз и не отравился газом.