Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник) - [171]

Отсюда “проблемы лохов”: когда карта не соответствует территории, определенная категория дураков (чересчур образованные, академические ученые, ученые “механистичные”, журналисты, читатели газет, псевдоэмпирики, а также пораженные недугом, который я называю “эпистемологическим невежеством”, чудесной способностью пренебрегать тем, чего не видишь, ненаблюдаемым) впадает в отрицание, воображая себе территорию, которая “подошла” бы к карте. Вообще говоря, дурак в данном случае – тот, кто занимается упрощением ради самого упрощения или отрезает что-то существенное, отсекая гостю ноги или вырезая ему часть головы, уверяя при этом, что с 95 %-ной точностью сохраняет его личность. Оглянитесь вокруг: сплошные прокрустовы ложа, которые мы сами же сколотили. Иные из них полезны, иные – довольно сомнительны: всякого рода законы, высокомерные правительства, академическая наука, спортзалы, транспорт, офисные небоскребы, вынужденные связи между людьми, наемный труд и т. п.

Со времен Просвещения существуют большие противоречия между рационализмом (в котором главное – наше желание сделать вещи такими, чтобы они имели для нас смысл) и эмпиризмом (где главное – каковы вещи на самом деле). Мы не раз обвиняли мир в том, что он не укладывается в ложе “рациональных” моделей, мы пытались изменить человека, подверстывая его под технологии, мы подправляли этику в жажде получить работу, мы пытались вписать экономическую жизнь в теории экономистов, а жизнь людей тщились втиснуть в рамки некоего “сюжета”.

Мы сохраняем устойчивость, пока ошибки представления неведомого и понимание случайных эффектов не приводят к опасным последствиям. Иначе мы станем неустойчивыми. Устойчивым идут на пользу чернолебяжьи события[155], неустойчивым же они наносят огромный ущерб. Мы становимся всё уязвимее по отношению к определенной разновидности научного аутизма, с апломбом высказывающегося о неведомом, что приводит к “проблемам экспертизы”, к риску, к огромной зависимости от возможных человеческих ошибок. Прочитав мои афоризмы, читатель может догадаться, что я с почтением отношусь к природным методам сохранения устойчивости (за миллиарды лет все неустойчивое успело рухнуть), считая, что классическое мышление, с его уважением к неведомому и эпистемологической скромностью, прочнее современного постпросвещенческого наивного и псевдонаучного аутизма. Таким образом, классические ценности, которых я придерживаюсь, вынуждают меня поддерживать одну триаду в противовес другой – поддерживать эрудицию, изящество и отвагу в противовес современному мошенничеству, тупости и филистерству[156].

Искусство устойчиво, наука – мягко говоря, не всегда. Однако некоторые прокрустовы ложа наполняют жизнь смыслом: скажем, искусство или – сильнее всего – поэтичные афоризмы.

Афоризмы, максимы, пословицы, поговорки, даже (в известной степени) эпиграммы – самая ранняя из литературных форм. Часто она входила в состав того, что теперь мы именуем поэзией. В таких выражениях есть интеллектуальная компактность “готовой цитаты” (хотя они мощнее и изящнее современной уцененной версии)[157], при этом они отчасти демонстрируют показную храбрость автора, заявляющего, что он способен вместить важные идеи в несколько слов, зачастую – в устном формате. И в самом деле, здесь требовалась отвага, недаром арабское название импровизированного однострочного афоризма переводится как “мужественное деяние”, хотя оно имеет меньше отношения к полу, чем кажется, и его можно также перевести как “умение быть человеком” (в слове “virtue”, “добродетель”, есть латинский корень “vir” – мужчина, человек). В былые времена многим казалось: те, кто умеет облекать важные мысли в такую форму, наделены магическими способностями.

Этот жанр занимает центральное место в левантинской душе (да и в душе жителей всего Восточного Средиземноморья). Обращаясь к семитским народам, Бог вещал краткими поэтическими фразами, обычно – через уста пророков. Возьмите Писание, особенно Притчи и Книгу Экклезиаста; а Коран, священная книга мусульман, – это же собрание сжатых афоризмов. Затем этот формат переняли “синтетические” литературные пророчества: “Заратустра” Ницше или более недавний пример – “Пророк” Калиля Гибрана, моего земляка из Северного Ливана, родом из соседней (и воюющей с моей) деревни.

И это не всё. За пределами того, что мы сейчас именуем религией, лежат афоризмы Гераклита и Гиппократа, труды Публилия Сира (сирийского раба, которому досталась свобода благодаря красноречию, нашедшему выражение в его “Sententiae”[158], ярких одностишиях, перекликающихся с максимами Ларошфуко), а также стихи поэта, которого многие считают величайшим из всех арабских стихотворцев, – Аль-Мутанабби.

Афоризмы как отдельные, независимые фразы использовались для самовыражения, входили в состав религиозных текстов, с их помощью левантинская бабушка давала советы внуку, в них хвастались (как я уже вспоминал, в одном из афоризмов Аль-Мутанабби убедительно известил всех нас, что он – величайший арабский поэт), ими писали сатиры[159] (Марциал, Эзоп, Аль-Маарри), их применяли