Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник) - [130]

), и, что несравненно хуже всяких зверских угроз, турецкие и бразильские журналисты принялись бомбардировать меня просьбами об интервью. Мне приходилось тратить уйму времени, придумывая любезные и притом индивидуальные отговорки, чтобы избежать ужинов с былыми, нынешними и будущими воротилами, облаченными в костюмы, а также с представителями мерзкой породы тщеславных прилипал, тоже носящих костюмы. Но мое новое положение принесло мне и кое-какие преимущества. Со мной вышли на связь люди сходного образа мыслей, люди, о знакомстве с которыми я раньше не мог и мечтать, или же такие, о чьем существовании я вообще не подозревал, из кругов, никак не соприкасающихся с моим кругом, и от них я получил помощь в виде самых неожиданных идей. Часто ко мне обращались те, кем я восхищался и чью работу хорошо знал; они естественным образом становились моими соратниками и критиками. Никогда не забуду восторг и трепет, охватившие меня, когда я неожиданно получил электронное письмо от Спироса Макридакиса, организатора “М-состязаний”, описанных в главе 10, великого разоблачителя ложных прогнозов; или еще одно письмо – от Джона Элстера, ученого редкостной эрудиции и прозорливости, сумевшего внедрить античную мудрость в современные социальные науки. Я познакомился с писателями и мыслителями, чьи произведения с восхищением читал; в их числе – Луи де Берньер, Уилл Селф, Джон Грей (философ, а не популярный психолог), лорд Мартин Риз. Общаясь с каждым из этих четверых, я испытывал искушение ущипнуть себя, настолько невероятным мне казалось то, что они обсуждают со мной мою собственную книгу.

Затем, через цепочку “друзей чьих-то друзей”, многочисленных капучино, бокалов красного вина и очередей на досмотр в аэропорту, я сумел прийти к пониманию могущества знания, передаваемого устно: личные дискуссии куда действеннее простой переписки. При непосредственном общении люди говорят такое, чего никогда не написали бы. Я встретился с Нуриэлем Рубини (насколько мне известно, это единственный профессиональный экономист, по-настоящему предсказавший кризис 2008 года, и, судя по всему, единственный независимый мыслитель в этой области). Кроме того, я обнаружил хороших экономистов (т. е. с научной базой), о существовании которых не ведал, – таких как Майкл Спенс или Баркли Россер. А Питер Бевелин и Йехезкель Зильбер буквально засыпали меня статьями, которые я искал, сам того не осознавая: один – по биологии, другой – по когнитивным наукам; тем самым они подталкивали мою мысль в нужном направлении.

Итак, я вел диалоги с множеством людей. Но беда в том, что среди них я нашел лишь двоих собеседников, способных вести серьезный разговор во время долгой (и неспешной) прогулки: Спироса Макридакиса и Йехезкеля Зильбера. Большинство людей, увы, ходят слишком быстро, путая прогулку с легкоатлетической тренировкой, а шагать-то надо медленно, так медленно, чтобы и не осознавать, что шагаешь; поэтому мне приходится то и дело приезжать в Афины (где живет Спирос), дабы предаваться там своему любимому занятию, ведь я flaneur[90].

Мои ошибки

И, разумеется, мою книгу придирчиво изучали. Внимательно просмотрев разнообразные письма и рецензии, я пришел к выводу, что мне незачем исправлять что-либо в первоначальной версии (кроме нескольких опечаток и фактических неточностей) – если не считать двух взаимосвязанных моментов. На первый указал мне Джон Элстер. Я писал, что историческому анализу всегда присуще искажение нарратива, так как считал, что в истории невозможна проверка путем прогнозирования и “фальсификации”. Элстер объяснил мне, что есть исторические теории, которые эмпирически опровергаются или подтверждаются и таким образом избегают искажения нарратива – например, археологи находят документы и предметы, дающие нам объективную информацию.

В связи с этим я понял, что сама история арабской мысли – не застывшая окаменелость и что я угодил в ловушку, не учтя постоянных изменений в истории прошлого, которая, по большому счету, тоже является предсказанием. Я обнаружил (совершенно случайно), что принял на веру растиражированное представление об арабской философии, которому противоречат существующие документы. Я преувеличил важность дискуссии между Аверроэсом и Альгазелем. Как и все прочие, я полагал, что: 1) она была делом нешуточным и 2) не оставила камня на камне от арабской школы “фаласифа”. Выяснилось, что не так давно исследователи (например, Димитрий Гутас и Джордж Салиба) развеяли это заблуждение. Большинство тех, кто брался рассуждать об арабской философии, не знали арабского языка, поэтому многое просто домысливали (как, скажем, Лео Страусс). Мне отчасти даже стыдно, поскольку арабский входит в число моих родных языков, а я положился на третьестепенные источники в изложении ученых, не понимающих по-арабски (притом достаточно самоуверенных и невежественных, чтобы этого не осознавать). Я стал жертвой ошибки подтверждения, подмеченной Гутасом: “По-видимому, мы всегда исходим из посылки, что арабская философия должна говорить то-то и то-то, и затем сосредоточиваемся лишь на тех пассажах, которые еще больше сбивают с толку, вроде бы подтверждая нашу посылку с помощью самих текстов”.