Черный козерог - [2]

Вместе с тем следует сказать, что не все в оценке и понимании Бальзана того, что ему пришлось увидеть, может быть нами принято или встречено сочувственно. Да, французский путешественник не расист, он с искренним уважением относится к своим африканским товарищам. Но он не слишком-то вдумывается в истинный характер взаимоотношений между черным и белым населением Юга, вернее, целиком и полностью придерживается взгляда на эти проблемы, характерного для значительной части либеральной интеллигенции в странах Запада. Для него остается непреложным фактом благотворное влияние колонизации на жизнь коренного населения, принадлежащего к черной или желтой расам. Но единственным его доводом в пользу этого служит тезис о прекращении после прихода европейцев межплеменных войн. Действительно, в конечном счете колониальная администрация способствовала искоренению таких столкновений, хотя, с одной стороны, их роль и размах в буржуазной историографии обычно сильно преувеличиваются, а, с другой стороны, до установления колониального господства европейцы весьма охотно пользовались разжиганием межплеменной вражды как действенным средством укрепления своих позиций на африканской земле.

Но одновременно установление колониального режима в любой его форме означало невиданное в доколониальной Африке усиление эксплуатации коренного населения и хищническое разграбление природных богатств завоеванных стран. И как раз показ этой эксплуатации в книге Бальзана почти отсутствует, автор ее как бы не замечает. Впрочем, он достаточно объективен для того, чтобы упомянуть, например, компанию «Венела», занятую вербовкой рабочих на рудники ЮАР в соседних странах, или же показать читателю фигуру англичанина Мокфорда — одного из вербовщиков. Мокфорд и достаточно умен, и достаточно циничен для того, чтобы сопоставлять свою деятельность с работорговлей правителей Мономотапы (хотя, конечно, и утверждает, что он-то, Мокфорд, набирает не рабов, а добровольцев, аргументируя «хорошим заработком и прекрасным путешествием в глубь земли»). Но для Бальзана эта сторона деятельности англичанина не представляет интереса: в его глазах Мокфорд — романтик, одиноко живущий в буше, «человек авангарда». Можно, конечно, возразить, что Бальзнн путешествовал по сравнительно глухим районам Юга, и действительно Калахари не южноафриканский Ранд, и эксплуатация в ней не так заметна. Однако речь идет не о частностях, а об общем подходе французского автора к проблеме Юга, о его, по видимому, искренней вере в благой в некотором отношении характер воздействия английского, южноафриканского или даже португальского колониализма на негроидное население этой части Африканского континента.

Нельзя пройти мимо еще одного существенного недочета книги Бальзана: отсутствия в ней четкого разграничения таких понятий, как раса, язык и культура. Проявляется это прежде всего в том, что он явно разделяет основные положения так называемой хамитской теории. Согласно этой теории, «примитивное» древнее негроидное население Тропической Африки будто бы обязано главными достижениями своей культуры, и в первую очередь традициями государственности и скотоводческим хозяйством, неким светлокожим пришельцам из Азии, приобщившим его к своей, более высокой культуре. Эти предполагаемые носители более высокой культуры говорили на языках, относящихся к хамитской группе семито-хамитской языковой семьи. Отсюда у Бальзана и рассуждения о «примеси хамитской крови».

Нужно со всей определенностью подчеркнуть, что «хамитская теория» не выдерживает сколько-нибудь серьезной научной критики. Мы можем только утверждать, что существуют народы, говорящие на хамитских языках семито-хамитской языковой семьи, по нет и никогда не было особой расы хамитов; и еще менее можно говорить о культуре как о создании и исключительной принадлежности какой-то одной расы, даже если такая раса, не в пример хамитской, и существует реально. Собственно, ту же самую ошибку смешения расы и культуры делает Бальзан и тогда, когда употребляет слово «банту» для обозначения народа и расы; банту — это только языковая семья, и народы байту — это хотя и широко распространенное, но не вполне точное обозначение народов, говорящих на языках этой семьи, причем антропологический их облик может быть очень разным. Подчеркивать это приходится в особенности потому, что термин «байту» в официальном языке ЮАР и официальной политике апартеида — «раздельного существования рас» — обозначает негроидное население страны исходя как раз из антинаучного отождествления расы и культуры.

Читатель, несомненно, отметит и определенную склонность французского путешественника к идеализации традиционных племенных вождей, с которыми он сталкивался. Здесь надлежит прежде всего разграничить вождей народов, у которых еще сохраняется преобладание норм родо-племенных отношений, и вождей таких народов, которые уже сравнительно давно в общем преодолели стадию родо-племенного строя и вступили на путь становления классового общества. Если в применении к первой группе еще можно и сейчас с известным основанием говорить о демократизме традиционной власти, то по втором случае (а сюда относятся почти все бантуязычные народы, описываемые Бальзаном) его же собственные рассказы начисто опровергают идиллические представления об отношениях вождя со своим народом: чего стоят хотя бы нравы многочисленной аристократии народа свази! Когда же Бальзан прямо признает наличие произвола и деспотизма традиционных вождей, то делает он это на примере зулусского правителя Чаки, явно недооценивая объективно прогрессивную роль этого вождя в истории бантуязычных народов Южной Африки: не случайно зулу считают Чаку своим национальным героем.