Черный Иркут - [41]

— Там всё очень просто, — махнул рукой Брюханов. — Охотники убили медведицу. А у неё осталось двое медвежат. Одного они предложили нам: мол, отвезите в зверинец. А мы тогда работали на аэрофотосъёмке. Поселили медвежонка у себя. Особенно мишка любил сгущёнку. Мы улетим, он ждёт нас в пилотской. Но как только заслышит звук мотора, бежит встречать самолёт. Михалыч ему из своих запасов обязательно баночку сгущёнки давал. А потом мы улетели в город, и медвежонок ушёл в тайгу. Года через два мы прилетели и остались на ночёвку. Утром прибегает техник, глаза по плошке. Кричит: медведь забрался в кабину самолёта. Ну, мы с ружьями на стоянку. Точно — медведь! Выпрыгнул из кабины — и к Михалычу. Тот самый, но повзрослевший. Пришёл по старой памяти за сгущёнкой. Мы его хотели взять в полёт и опустить в тайгу на парашюте. Шучу! У мишки бы разрыв сердца мог случиться. Но, скажу честно, лётчики не слишком жалуют тряпку. Ну, извини — парашют. А уж тем более медведи. С ними мы летали, только когда бросали парашютистов, в других случаях — никогда. У нас говорили: лучше нырять с парашютом, чем прыгать с аквалангом. Сколько лет уже прошло, но я с содроганием помню свой первый прыжок. Прыгали мы на По-2. Был такой самолёт. Левая рука пилота вверх. Приготовиться! Сердце — что колокол на пожаре! Переносишь ногу через борт, спускаешься на крыло и по команде «Пошёл!» под углом сорок пять градусов отталкиваешься и летишь в бездну. Эти несколько секунд остаются с тобой навсегда. А тут проделать это сто раз! — умереть, да и только! Позвольте поцеловать вашу руку.

Но Анна Евстратовна не позволила, она смущённо захлопала глазами и беспомощно оглянулась на меня. Я решил прийти ей на помощь.

— Сегодняшняя посадка мне тоже запомнится надолго, — громко сказал я.

— Сильно болтало, — подтвердила Анна.

— А вот мы здесь болтаем уже больше часа, — глянув на часы, заторопился Брюханов.

— И всё же расскажите, — попросила Анна Евстратовна.

— Хорошо, расскажу, — Брюханов хитровато улыбнулся. — Было это в том же Киренске. Однажды захожу на посадку, а на полосе туман. Видимость ноль, — Брюханов сделал паузу. — Первый раз я промахнулся. Захожу второй раз. А у меня перед глазами горят красные лампочки критического остатка топлива. Я напряг всю свою волю, всё умение и посадил самолёт. Иннокентий Михайлович прибежал к самолёту, решил поблагодарить меня за успешную и героическую посадку. Протягивает мне для рукопожатия руку, — Брюханов поднял над столом свою руку-лопату, — а я её из-за тумана не вижу.

Анна оценила очередную байку Брюханова, долго смеялась.

— Вот на этой ноте закончим. Завтра рано вставать. Ты не огорчайся, отправим тебя, — сказал он Анне Евстратовне. — А к осени, думаю, откроем рейсы в Сурово, Коношаново, Чикан и Чингилей.

Утром в пилотской раздался стук. Приехал директор зверосовхоза — крепкий молодой парень с широким восточным лицом. «Скорее всего, из эвенков или якутов», — подумал я. На нём, вопреки утверждениям Ватрушкина о нелюбви местных к новомодным новинкам, были белая нейлоновая рубашка и чёрный костюм. «Должно быть, чтобы все видели: начальник!» — усмехнулся я и даже подумал, что он выглядел как жених, который приехал за невестой, чтобы отвести её в загс.

— Ну, кого здесь надо забрать? — громко спросил он, увидев Брюханова. — А то мне позвонили из районо, сказали: Пётр Митрич, встреть учительницу.

— Запоздал маленько, мы решили её оставить у себя, — пошутил Ватрушкин.

— Раз вам она так понравилась, значит, и нам подойдёт, — легко и просто, в тон Ватрушкину, рассмеялся директор. — У вас стюардесс, должно быть, хватает.

— Такой нет, — сказал Ватрушкин.

— Не всё вам, но и нам что-то достанется.

Переговорив ещё о чём-то с Ватрушкиным, Пётр Митриевич погрузил в машину вещи Анны Евстратовны, и она, помахав нам рукой, села в кабину.

— Если что, ты обращайся, — сказал ей Брюханов. — Меня в Жигалово все знают. Даже собаки. Надо будет в город — всегда отправим.

— А ты взял у неё адрес? — поинтересовался у меня Ватрушкин, когда машина отъехала от аэропорта.

— А то как же! Северный полюс. Деревня Чикан, — отшутился я.

Запоздало, но всё же я успел уловить в его голосе неизвестные мне ранее нотки, что дало повод предположить: моему командиру Анна Евстратовна пришлась по душе. Но чем?

Позже через кабину нашего самолёта пройдут сотни людей. Войдут, посидят пару часов и выйдут. А вот Анна Евстратовна запомнилась. И дело даже не в первом моём полёте.

Постепенно я начал привыкать к своей работе: чтобы экономить время, приходилось самому разгружать и загружать самолёт, отчитываться за почту и посылки, питаться неизвестно где и чем придётся, всё на ходу, всё на лету. И большой лётчитцкой зарплаты, как это считали мои знакомые, тоже не было; хорошо, что выдали добротную лётную спецодежду, она выручала во многих случаях, не надо было тратиться на нейлоновые рубашки и костюмы.

Но такие мелочи и неудобства совсем не огорчали: главное — я лётчик! На моё место хотели бы попасть многие, но именно я вытянул счастливый билет.

Особенно мне нравились полёты ранним утром, когда земля ещё спала и самолёт шёл без единого толчка, как по хорошо укатанному асфальту, нравилось, что, пребывая в хорошем расположении духа, командир продолжал читать мне лекции.