Черный Иркут - [42]

— Всю работу в полёте выполняет мотор, — уже набрав высоту и прикуривая очередную папиросу, не спеша начинал Ватрушкин.

«Очень тонкое замечание», — думал я про себя. Но уже не высовывался, а спокойно продолжал крутить штурвал.

— Не ты крутишь коленвал, а это он, трудяга, вращает винт, тянет нас вперёд, — продолжал Ватрушкин свою мысль. — А те твои движения и навыки в пилотировании — поднять самолёт от земли, отвернуть, удержать на курсе, где убавить, а где прибавить мощность мотору, — всему этому тебя научили ещё в училище. Здесь перед тобой другая задача: безопасно долететь, посадить, выгрузить и загрузить самолёт. Существует ещё одна работа, невидимая и неслышная, — Ватрушкин стучал пальцем по лбу. — Она происходит вот здесь, когда ты свой предстоящий полёт должен увидеть, про думать, выстроить и предусмотреть все кочки, все овраги, всю дорогу, то есть учесть погоду, ветер, облачность, размеры площадок, на которые придётся садиться, знать необходимое радиообеспечение, которым оснащена трасса. И даже знать, где будешь обедать и ужинать. Научишься брать с собой термос, бутерброды — на голодный желудок много не налетаешь. Да и гастрит заработаешь. Хорошо, когда пассажирский рейс — они вошли и вышли, а если рейс почтовый или грузовой и светлого времени в обрез, то ты уже не только лётчик, но и грузчик, и кладовщик одновременно.

Тут я согласно кивал головой: приходилось иногда за минуты перебросить тонну груза.

— Кроме того, второй пилот несёт ответственность за сохранность груза, и именно тебя начнут таскать, если что потеряется, — сквозь шум мотора долетал до меня голос командира.

Почему-то мне казалось, что этими словами он напоминает мне про случай на складе, когда я опрокинул телегу с почтой. Но тогда Ватрушкин сделал всё, чтобы меня не наказали, и я на собственном опыте уяснил, что инициатива — наказуема.

— Это ещё не всё. На оперативных точках порой приходится самому заправлять самолёт, а тут надо держать ухо востро: что за бензин в бочках, нет ли в нём воды и грязи, — продолжал наставлять меня Ватрушкин. — И если остаёшься на ночёвку, то приходится быть и охранником. Вот такая наша работа. Но кто это знает? Тебя встречают и провожают по одёжке и ценят за то, что ты — лётчик, король неба. Свою работу надо делать с твёрдостью и надёжностью — без крика и суеты. Принял командирское решение взлетать — взлетай! Запомни: суетливый лётчик вызывает раздражение, а бегущий — панику. Микитишь?

Я кивал головой: микичу! Ватрушкин говорил обыденные вещи, и мне казалось, что делает он всё это, чтобы заполнить паузу между взлётом и посадкой.

— Вон видишь поляну? Там можно сесть в случае отказа двигателя, — говорил он, ткнув пальцем в стекло. — На эту площадку лучше садиться в горку, а то, не дай Бог, откажут тормоза, тогда точно будешь в овраге. Без нужды не лазь в облака, в них и летом можешь поймать лёд на крылья.

А при заходе на посадку Ватрушкин учил меня правильно строить расчёт на посадку в случае отказа двигателя, бывало, показывал полёт на минимальной скорости с выпущенными предкрылками, когда нас внизу, на дороге, точно стоячих, обгоняли машины. Ещё были советы, как определить на земле ветер, когда сам подбираешь для посадки площадку. Иногда для интереса он показывал посадку, после которой самолёт почти без пробега останавливался как вкопанный. С юморком Ватрушкин рассказывал, как ещё на По-2 садился на баржу, когда надо было, спасая людей, срочно доставить на посудину врача. Мне нравилось, как Ватрушкин закуривает в кабине, втыкает коробок между тумблерами и, откинувшись, смотрит куда-то в одну известную ему точку. Запах папирос внушал мне неведомые доселе спокойствие и уют, если такое вообще возможно в маленькой и тесной кабине.

Я долго не мог привыкнуть, что буквально через час после вылета из Иркутска, с его шумом и суетой, попадаешь в совершенно иную, тихую и размеренную, жизнь далёкого таёжного посёлка. У меня было такое ощущение, что самолёт — как машина времени: откручивает дни и года в ту или иную сторону. Бывало, сядешь, например, в Караме, а там всё как сто и двести лет назад; тут же, неподалёку от посадочной площадки, пасутся коровы; едва откроешь дверь самолёта, как в кабину врывался запах свежескошенной травы и тебя начинали атаковать оводы. Обычно первыми самолёт встречали местные лайки, а неподалёку уже толпились встречающие и провожающие. Они с интересом смотрели на тех, кто прилетел, что привёз, чтобы через несколько минут эта новость обсуждалась по всему посёлку. Северяне привыкли жить оседло, и любая поездка, новый человек вызывали у них живейший интерес.

На этих маленьких таёжных аэродромах к лётчикам было своё, особое отношение. А старых пилотяг, как иногда они сами подшучивали, летающих сараев, знали наперечёт. Про Ватрушкина и говорить было нечего, там он уже давно был своим человеком. Но и для меня, вчерашнего курсанта, нашлась своя ниша. Поскольку дело с посылками и иными передачами приходилось иметь мне, то и обратная связь осуществлялась через меня. Бывало, передашь из города посылку, тебе суют полмешка рыбы или кусок сохатины. Ты начинаешь шарить по карманам, чтобы рассчитаться, а тебе говорят: да чего ты суетишься, у нас этого добра полно, нам будет приятно, если ты возьмёшь и угостишь кого-то.