Черный бор - [67]

После обеда Печерин рассказал Суздальцевым, как он накануне познакомился с Сербиным и, по случаю бывшей грозы, уже навестил их в Васильевском. Потом он вдруг спросил: — Что это за человек, Сербин?

— Это человек с образованием и толком, — отвечал Суздальцев, — но человек партии и пользуется здесь значением именно как человек партии. Он из так называемых народников.

— Но вы не из их числа. Как же вы с ним ладите?

— Десять верст расстояния помогают; мы не часто видимся, а когда видимся, я избегаю разговоров на неудобные темы.

— А на крестьян имеет ли он влияние?

— Мало. Я вообще не замечал, чтобы записные народники влияли на народ. Врожденный здравый смысл предохраняет простолюдина от того. Он чует напускное и потому нелегко поддается. Сбивать с толку можно, вести — нельзя. Сербин, конечно, старается приобрести влияние и стать вожаком; он и стал вожаком между многими в городе, и даже в губернии, благодаря своим проискам в земских собраниях; но крестьяне ему не доверяют. В нем нет радушия и теплоты. Кроме того, они замечают, что он не прочь и покривить душой. Если у кого-нибудь из соседних крестьян есть неправое дело или явно неосновательная жалоба, то он не пойдет ко мне, а обратится к Сербину, и Сербин всегда примет на себя роль заступника мнимо обиженных, лишь бы только не иметь дела с помещиком Пичугиным, который одного с ним лагеря. Пичугин в его глазах всегда прав; но если крестьянин имеет дело с неприятным ему человеком или с казной, то казна или помещик всегда неправы.

— На меня произвела очень приятное впечатление г-жа Сербина. Ее дочь также мне очень понравилась. Она не красавица, но мила, и притом без всякой аффектации.

— Они и должны были произвести на вас такое впечатление, — сказала Мария Ивановна. — Вера — добрая и милая девушка, притом очень умная, хотя не словоохотлива и редко высказывается. Анна Федоровна — добродетельнейшая женщина. Она до того добра и кротка, что при ней и ее муж становится как-то мягче.

— Она не соперник вам по медицине? — спросил, улыбаясь, Печерин.

— Нет. Вообще, в Васильевское люди ходят неохотно, как они говорят: на большой двор.

— Как мог такой «народник» жениться на иностранке? При самом первом разговоре с ней я мог заметить, что любовь к прежней родине в ней жива, и немецкая образованность сохранилась при полном в других отношениях обрусении.

— И это вами верно подмечено, — сказал Суздальцев. — Анна Федоровна стала вполне русской в том смысле, в каком мы с вами как-то раз оба желали быть русскими. У меня есть на то своя примета. Кто любит русского простолюдина, не тронутого порчей, — тот непременно русский. А она полюбила наш народ, даже усвоила себе все наши обычаи, бывает и молится в церкви, как будто бы она не была лютеранкой, — и рядом с этим ничего не утратила из доброго и просвещенного, чем наградила ее Германия. Но она никогда не говорит о своей родине при муже. Он отбил у нее всякую к тому охоту своими постоянными нападками на все, что он называет «западной гнилью».

— А кто та дама, которая живет у Сербиных? — спросил далее Печерин. — Имя я забыл, но вчера и с ней познакомился. Она мне показалась какой-то приживалкой.

— Она родственница Сербина, — отвечал Суздальцев, — вдова Криленко. Личность несимпатичная. Говорят, что она приобрела на Сербина большое влияние; но больше того я о ней ничего сказать не могу.

— Между тем, знаете ли вы, Борис Алексеевич, кто, говорят, на вас приобретает влияние? — сказала г-жа Суздальцева.

— Не знаю, но догадываюсь, — смеясь, отвечал Печерин, — вероятно, сторож Кондратий.

— Именно так. Ваш приезд — событие в нашей тихой местности, и вы, конечно, уверены в том, что на все ваши faits et gestes обращено внимание. Говорят, что в Черном Боре никто к вам так не близок, как старик Кондратий.

— Он действительно возбудил во мне большое к нему участие глубокой и неизменной его преданностью памяти Вальдбахов. А эта память сильно заняла и мое воображение. Когда я вижу Кондратия, то всегда думаю о баронессе и ее муже. Они составляют черноборскую легенду и поэтическую легенду. Для Кондратия целая четверть века прошла мимо бесследно. Он живет тем чувством и думает теми мыслями, какими жил и думал двадцать пять лет тому назад и двадцать пять лет продолжал жить и думать.

— Вы сами, видимо, одушевляетесь, говоря о нем, — сказала, улыбаясь, Мария Ивановна. — Впрочем, я не раз слышала от моего брата, что вы крайне впечатлительны, и ваша светская жизнь этой впечатлительности не уменьшила.

— «Светская жизнь!» — повторил Печерин. — «Светская жизнь»! Вы сами знаете, Мария Ивановна, что она не стоит труда, который на нее тратится. Если бы не слабость характера, я бы ей не поддавался. Но в ней есть какой-то чад, который незаметно туманит понятия и берет волю в плен. Нужен укол сердца, чтобы пробудиться. Припоминаю, что одна почтенная пожилая дама, которая была дружна с моей покойной матерью, мне однажды сказала, что уколы сердца имеют таинственное призвание в нашей жизни.

— Ты навела Печерина на одну из его любимых тем, Мэри, — сказал Суздальцев. — Он всегда становится словоохотлив, как скоро только начинает философствовать о пустоте светской жизни. Теперь это особенно кстати, на пути в Париж.