Чернышевский - [75]
«… Какое нам дело до пошлостей Суворина или хотя бы тех трактирщиков (то есть бюрократических и дворянско-капиталистических групп. — Л. К.), половыми у которых служат Суворины и компания».
Чернышевский хорошо понимал создавшееся положение. Но «жаловаться» не входило в его привычки: цитированные слова — случайно вырвавшиеся признания, исключения в его переписке, искусно стилизованной под внешность полного спокойствия и удовлетворения. Эта внешность — тоже маскировка революционера, не желающего выдавать своих ран ни врагу, ни обывателю.
Иногда, однако, Чернышевский пытался вырваться из рамок навязанной ему работы литературного чернорабочего. Он пытается заговорить о переиздании для русского читателя энциклопедического словаря Брокгауза с соответственной переделкой его. Дорогу Чернышевскому переезжает Суворин — лакей Романовых. Он предлагает издателю вместо простого перевода «Всеобщей истории» немецкого националиста и штампованного профессора средней руки Вебера, свою самостоятельную переработку той же темы[24], — издатель отвечает требованием давать перевод немецкого текста. Тут дорогу Чернышевскому переехало лакейское почтение русского либерала к буржуазному немецкому гелертеру[25]. Так рушилась еще одна надежда Чернышевского: дать собственное изложение исторической эволюции человечества, тема, издавна его привлекающая и к которой он был подготовлен гораздо более немецкого профессора.
На перевод Вебера Чернышевский затратил 4 года и умер за корректурой XI тома. Он взялся за него за отсутствием какой-либо другой работы и продолжал потому, что эта работа кормила его и семью. Но Чернышевский был убежден, что Вебер не нужен русскому читателю, что перевод предоставлен ему только как благовидное прикрытие систематической субсидии со стороны богатого мецената.
В своих письмах, особенно относящихся к последним месяцам жизни, выбитый из бюджета серьезной болезнью старшего сына, Чернышевский рисует свое положение, как положение человека, живущего подаянием. Это было неверно. Перевод Вебера разошелся, покрыл расходы издателя и потребовал повторного издания. Однако это ничего не меняет в характеристике того положения, на которое обрекли Чернышевского после возвращения его из ссылки палачество правительства и гнусная позиция либералов.
Чтобы прикрыть собственное моральное и политическое ничтожество, либеральное народничество и народничествующий либерализм 80-х гг, создали легенду о том, что Чернышевский вернулся из Сибири отсталым, умственно ослабленным, негодным к работе чудаком. Это одна из самых подлых легенд. А между тем, ее распространяли даже такие несомненно искренние и лично чтившие Чернышевского люди, как В. Г. Короленко. Она проникла даже и в марксистскую печать.
В своих «Воспоминаниях о Чернышевском» (автор виделся с Ч. в августе 1889 г.) Короленко пытается по внешности «защитить» Чернышевского от тех, кто говорил, что «умственные способности его угасли», что у него «не все в порядке», но «защищает»-то он Чернышевского столь странными аргументами, что только способствует укреплению подобного предположения. Чернышевский-де «всегда был немножко чудак», во-первых; во-вторых, авторы подобных слухов не принимали-де в соображение, что Чернышевский «вернулся к нам из глубины 50-х и начала 60-х годов»; он, мол, «остался с прежними приемами мысли, с прежней верой в один только всеустроительный разум, с прежним пренебрежением к авторитетам», а мы «пережили за это время целое столетие опыта, разочарований, разбитых утопий и пришли к излишнему неверию в тот самый разум, перед которым преклонялись вначале». «Он не был ни разу в заседании гласного суда, ни разу в земском собрании!» А посему — «Чернышевского жизнь наша даже не задела. Она вся прошла вдали от него… он остался по-прежнему крайним рационалистом по приемам мысли, экономистом по ее основаниям». А мы… мы — вслед за Н. К. Михайловским «вместо схем чисто экономических» увидели перед собой «целую перспективу законов и (параллелей биологического характера, а игре экономических интересов отводили надлежащее место». Чернышевский же «совершенно отвергал биолого-социологические параллели Михайловского», он «не хотел, да и не мог считаться с этой сложностью (с царским «гласным» судом, с дворянским земством, с мелкобуржуазной «субъективистской» путаницей властителей дум восьмидесятников, Михайловских и Кареевых) и требовал попрежнему ясных, прямых, непосредственных выводов».
Ну, как же не «чудак», не «архаическая фигура», которой, конечно, надо простить ее «странности», но которой нечего делать среди «нас», далеко шагнувших от «наивных» мечтаний о крестьянской революции… к «гласным судам», «земским собраниям» и «сложной» философской эклектике Михайловского!
За этой характеристикой Короленко так и чуется «поумневший» восьмидесятник, придавленный дворянской реакцией, «легалист», приспособившийся к арене земства и цензурной печати, будущий кадет или энэс, сдавший в архив свои революционные увлечения и свою собственную политическую и идейную дряблость оправдывающий неожиданно открывшейся ему «сложностью» жизни. А Короленко был ведь один из лучших «восьмидесятников»!
