Чернышевский - [50]

Царская цензура сделала все возможное и необходимое для того, чтобы затемнить смысл спора.:

«Прямо говорить нельзя, — писал Чернышевский в одном частном письме 1858 года, — будем говорить как бы о посторонних предметах, лишь бы связанных с идеей о преобразовании сельских отношений»^{109}.

Но если Чернышевский принужден был проводить свой призыв к революции в форме бесед «как бы о посторонних предметах», то его классовые враги прекрасно понимали, о чем идет речь, и били не по «посторонним предметам», а по самому центру проповеди Чернышевского. Классовое чутье хорошо помогало здесь врагам Чернышевского.

Классовые враги Чернышевского были тем более встревожены, что Чернышевский не ограничивался абстрактной проповедью начал социалистической программы. Он уделял много внимания вопросам ее реального проведения в жизнь. А в этой области юн высказывался как решительный сторонник революционной тактики и массовых революционных действий.

Здесь Чернышевским руководило не только сознание того, что «история — борьба, а в борьбе нежность неуместна» (слова Чернышевского), но его глубокая концентрированная ненависть к господствующему классу, которая только отражала веками накопленную ненависть широких крестьянских масс..

Описывая героя одного из своих публицистических романов и его самочувствие в эпоху крестьянской реформы, Чернышевский писал:

«Он улыбался с угрюмой иронией, размышляя о том, какую буколику строит он в пользу помещиков и как несходно с нею то, что они не имеют права ни на грош вознаграждения; а имеют ли право хоть на один вершок земли в русской стране, это должно быть решено волею народа. Должно — и, разумеется, не будет. Тем смешнее вся эта, штука. Она была так смешна, что Волгин начинал злиться. У бессильного одно утешение — злиться. Ему противно становилось смотреть на этих людей, которые остаются безнаказанны и безубыточны; безубыточны во всех своих заграбленных у народа доходах; безнаказаны за все угнетение и злодейства; противно, обидно за справедливость, — и он опускал нахмуренные глаза к земле, чтобы не видеть врагов народа, вредить которым был бессилен»^{110}…

Это Чернышевский писал о себе. Эти слова надо помнить, читая статьи и письма Чернышевского. Они объясняют многое в их стиле и содержании.

Борьбу с врагами народа Чернышевский понимал как гражданскую войну.

«Гражданские средства, — писал он, — составляют только меньшую часть сил, находящихся в распоряжении прежней системы. Коренная сила ее заключается в военных мерах, которые постоянно держатся в резерве при всяких важных исторических вопросах. Как спор между различными государствами ведется сначала дипломатическим путем, точно так же и борьба из-за принципов внутри государства ведется сначала средствами гражданского влияния или так называемым законным путем. Но как между различными государствами опор, если имеет достаточную важность, всегда приходит к военным угрозам, точно так и во внутренних вопросах государства, если дело немаловажно… А от угроз доходит и до войны»^{111}.

Нет никакого сомнения в том, что приведенное сейчас рассуждение о роли «войны» и военных средств в решении внутренних вопросов государства было для аудитории Чернышевского прямым указанием тех методов, которыми должны решаться и поставленные на очередь дня вопросы российского государства.

О роли, значении и исторической целесообразности методов гражданской войны недвусмысленно высказывался Чернышевский неоднократно, пользуясь для этого всяким поводом, представлявшимся современной ему историей Европы и Америки. Например, по поводу гражданской войны в Америке, в связи с вопросом об освобождении негров, Чернышевский рассуждал так:

«Дело идет к решительной развязке, результаты которой не подлежали бы сомнению. Но мы не отваживаемся надеяться, чтобы кризис дошел до нее… Линкольн уже объявил, что находит обязанностью союзной власти употребить военную силу… Чтобы исполнилось это, надобно желать только одного, чтобы сецессиоиисты (сторонники рабовладельчества) продолжали еще два месяца действовать с прежней отчаянностью. Но мы не отваживаемся иметь эту надежду на их безрассудство… Они уже смущаются… Очень может быть, что сецессиояисты смирятся — это было бы хуже всего (курсив здесь и ниже мой. — Л. К.). Но мы не смеем надеяться, что этого не случится… Тогда севером (сторонниками освобождения) снова овладеет мирное расположение, и дело будет окончено каким-нибудь компромиссом, то есть взаимными уступками, ничего не решающими, со взаимными обещаниями отложить вопрос о невольничестве, чего ни та, ни другая партия не может исполнить. Компромисс был бы не сравнено хуже всего — хуже междоусобной войны… еще гораздо хуже мирного расторжения союза. Эти обе развязки повели бы к восстановлению союза с уничтожением невольничества… А компромисс опять оттягивал бы дело. Впрочем, это хорошо говорить нам — посторонним. Нам нечего жалеть людей вроде Буханана и других (защитников рабства. — Л. К.), они не родня нам. Но северным свободным людям они братья по происхождению, до прежнему дружному и славному прошедшему. Север слишком, слишком готов щадить их»