Чернышевский - [4]
То, что со всех сторон охватывало детскую жизнь Чернышевского, было — неустоявшаяся, бродящая мужицкая Русь. Ее передергивали разнообразные и все незавершенные процессы — колонизационный, гнавший толпы крестьян ив обжитого центра — центра крепостной барщины — в привольные степи за вольной землей; процесс закрепощения, ибо за искателями воли и земли шли помещик и чиновник, неуклонно «укреплявшие» освоенную землю и обрабатывавших ее крестьян за собой и казной; процесс капиталистической переработки людей и отношений, ибо в заволжские степи протягивал уже свои щупальцы мировой рынок и охотно забирал и барскую, и крестьянскую пшеницу.
Основными, доминирующими (были отношения рабства: 50 % сельского населения Саратовской губернии находились в крепостной зависимости.
Монархия помещиков-крепостников стремилась всеми мерами овладеть, урегулировать, дисциплинировать, подчинить себе и использовать все противоречивые процессы народной жизни. Но крестьянская стихия глухо бродила и плохо принимала заготовленные для нее штампы экономических отношений, политической жизни и моральных заповедей. Официальной церкви она противопоставляла раскол, рост рационалистических и мистических сект, своих «юродов»; дворянской монархии — мечту о мужицком царе; праву помещиков на землю — твердую уверенность: «земля наша». То, что бродило вокруг Чернышевского, что он мимоходом, попутно, следуя совсем другому плану своих автобиографических заметок, отметил как элемент народной жизни, окружавшей его детство, — были неосознанные, неоформленные, но живые элементы крестьянской войны, тех самых крестьянских войн, которые в той или иной форме неизменно сопровождали в (истории разложение феодального строя.
С этой крестьянской стихией у сына саратовского протоиерея была не случайная связь. Она не только «охватывала его со всех сторон». Он уходил туда корнями и кровью.
«В начале последней четверти прошлого века дьякон или священник неизвестной фамилии переселялся неизвестно откуда, неизвестно куда, только неподалеку от Саратова — вот мое первое генеалогическое сведенье… Этот древнейший факт восходит в древность лет на сорок пять дальше того года, в который родился я» — вспоминал Чернышевский. «Переселение было в какое-нибудь село Саратовской губернии… И переселялись из какого-нибудь села тоже Саратовской губернии или разве южных уездов Пензенской… Ехали на телеге; Иван Кириллыч сам заменял себе кучера. Сам же приделал кибитку к телеге для защиты жены и малютки от солнца»>{8}.
Этот путешествующий на телеге со всем своим скарбом и семьей по полунаселенным степям Приволжья дьякон или священник, не обзаведшийся еще и фамилией, вряд ли многим отличался по образу жизни и взглядам от своей крестьянской паствы. Об отце своего отца Чернышевский не мог сказать и того, что рассказал об Иване Кирилловиче. «Кто он был, дьякон или дьячок — кажется дьякон, не ручаюсь». Во всяком случае и он не имел еще надобности в фамилии. Фамилия понадобилась только отцу Николая Гавриловича, когда он поступил в семинарию; назвали его Чернышевским по деревне Черныши, из которой он явился на учебу. Он и в протоиерейском чине был еще по отзыву сына — «опытным пахарем»>{9}.
Эти безыменные дьячки, дьяконы и сельские попы глухих провинциальных углов конца XVIII и начала XIX века были еще плоть от плоти и кость от кости землепашцев. Государство и церковь старательно выколачивали из них крестьянскую традицию, крестьянские симпатии, крестьянские верования. Но, вынужденные держать их на нищенском положении, они не всегда справлялись со своей «цивилизаторской» миссией. Цепкий и точный мужицкий ум, дисциплинированный жестокой учебой, настойчивая, упорная воля, воспитанная тяжким трудом поколений, реализм воззрений, продиктованный опытом трудовой жизни, внятное чувство кровной связи с бьющейся кругом в темноте и нищете крестьянской массой переживали иногда изменение официального положения.
Внук сельских дьячков и дьяконов, пахавших землю, Николай Чернышевский перенял это крестьянское наследство, живое еще в его семье. Не все, но некоторые черты этого наследства успел отметить он сам в своих автобиографических записях. «Я имел в жизни элементы, — писал он, — учащие меня, что сапоги всмятку не кушанье, а дрянь. Один из этих элементов я теперь начинаю показывать вам. Это — семья, в которой прошло мое детство. Я рано стал смотреть свысока на ее понятия, и со стороны логики, теории, был совершенно прав… Но они не были теоретики — они были люди обыденной жизни, настолько придирчивой к ним своими самыми не пышными требованиями, что они никак не могли ни на два часа сряду отбиться от нее, сказать ей: ну, теперь ты удовлетворена, дай мне хоть немного забыть тебя, — нет, нет, она не давала, не давала им забыть о себе.
А были они люди честные (потому-то она и была придирчива К ним). И, вырастая среди них, я привык видеть людей, поступающих, говорящих, думающих сообразно с действительной жизнью. Такой продолжительный, непрерывный, близкий пример в такое время, как детство, не мог не помогать очень много и много мне, когда пришла мне пора теоретически разбирать, что правда и что ложь, — что добро и что зло»
