Чёрные тени красного Петрограда - [6]

Рождённые метелями революционные беспорядки в Петрограде достигли опасного размаха к 25 февраля. Нерешительное военное командование наконец осознало, что надо усилить охрану мест заключения, вокруг которых волновался и шумел океан взбудораженной толпы. Почему-то в ней, в толпе, царствовало убеждение: тюрьмы столицы полны политическими заключёнными, узниками вдруг ставшего ненавистным режима.

И ещё были убеждены: на крышах всех домов, и в особенности учреждений власти, расставлены тысячи пулемётов; царские сатрапы вот-вот начнут палить из них в народ. Всем было страшно и весело; хотелось куда-нибудь идти на приступ, кого-нибудь спасать, что-нибудь рушить.

В 1925 году в журнале «На посту» были опубликованы мемуары Ф. Куликова, надзирателя, проработавшего в «допре» 14 лет. 25–27 февраля 1917 года он находился по ту сторону зарешёчен-ной границы, внутри «казённого дома»; слышал нарастающий, накатывающийся на тюремную скалу рёв уличного моря. Текст написан восемь лет спустя, но в нём чувствуется судорожное дыхание событий.

«25-го посты были значительно усилены; 26-го прибыл эскадрон кавалерии, 2 пулемёта и батальон Волынского полка».

Власть, того не ведая, вкладывала голову в пасть зверя. Именно в казармах Волынского полка всего через каких-то 15–17 часов произойдёт то, что сделает революцию необратимой: солдаты убьют офицеров, возьмут винтовки с патронами и, нацепив красные банты и ленты, выйдут на улицы города. За волынцами ранним утром 27-го последуют нижние чины других полков и частей гарнизона. Вполне возможно, что среди первых ночных бунтарей будут те самые солдатики, переминавшиеся с ноги на ногу во дворе «допра». Но и 26-го днём солдатская охрана уже была ненадёжна. Она толпилась растерянно во дворе и в коридорах. Уйти? Не уйти? Командиры раскисли совершенно. Улица шумела; нарастал гул в камерах…

К 12-ти часам стало заметно, что караулы начинают таять; забрав винтовки, солдаты кучками уходили к себе в казармы (до вооружённого бунта осталось часов семь. — А. И.-Г.). К часу ночи ушла и кавалерия…

«Утром 27-го бунт начался и стремительно разросся; по городу — стрельба; в дикой неразберихе — неожиданный приказ надзирателям и штатной охране: всем взять винтовки и построиться во дворе…

Там в это время оставалось не более как человек 15 Волынского полка при одном офицере, и помощник начальника Дома Николаев. За воротами и по Шпалерной шла перестрелка… Солдат увели защищать парадную дверь… Волынцы стреляли по своим однополчанам. Было двое убитых и один раненый…

— Повесят нас всех! — крикнул мне Николаев.

— Пусть повесят, — отвечал я, — но стрелять не будем.

Не прошло и десяти минут, как нас увели внутрь здания. Большинство надзирателей сейчас же бросилось бежать через проход к окружному суду; в проходе они побросали винтовки, револьверы и скрылись. Осталось несколько человек надзирателей из тех, что не боялись заключённых. Через несколько минут грузовик-мотор стал напирать на ворота. Толпа осаждавших гудела в нетерпении; Дом отвечал ей из окна каждой камеры. Гудки автомобиля смешались с выстрелами и рёвом тысяч голосов, но прочны ворота ДПЗ. Лишь после трёх раз под дружным напором толпы они распахнулись. Под арку было брошено несколько ручных гранат…

Твердыня самодержавия пала в несколько минут. Двери камер тут же были распахнуты; в водоворотах коридоров и двора закружились: ничего не понимающий Носарь, несколько радостно-перепуганных сидельцев-революционеров и сотни, сотни бандитов, насильников, профессиональных воров, убийц, жуликов всех мастей. Началась расправа.

Бросились искать начальника ДПЗ, но он ещё с утра успел скрыться… Уголовники тотчас же бросились в цейхгауз к несгораемому ящику; начался грабёж. Сводили счёты с надзирателями, некоторых побили. А ночью были подожжены архив, канцелярия цейхгауза, прогулочный двор. Рядом пылал другой костёр: горел окружной суд и судебная палата. Почти четыре дня зарево освещало улицы столицы».

Знаменитый адвокат Н. П. Карабчевский, живший неподалёку от окружного суда, на Знаменской (ныне улица Восстания), в своих воспоминаниях добавляет: «Сжигались судебный и прокурорский архивы. С опасностью для жизни бывшие в здании суда адвокаты спасали ценные портреты наших старейшин, украшавшие комнату совета присяжных поверенных». Эти куски материи, покрытые красками, казались им ценными; судебные дела и картотеки, заключающие в себе информацию о преступном мире огромного Петербургского судебного округа, не спасал никто. Можно представить, с каким песенным чувством смотрели ошарашенные свободой преступники на дым и пламень, в котором бесследно исчезали следы их злодеяний.

На каждом углу — Бастилия

«Власти, войско, полиция, — продолжает Карабчевский, — всё, что призвано охранять существующий порядок, сдало страшно быстро». Другой очевидец и участник событий, либерал, депутат Государственной думы князь С. П. Мансырев, показывает на примере, как именно «сдало». «В вестибюле дворца (Таврического, где помещался балаган революционной власти, Временный комитет думы. — А. И.-Г.) уже часов в 10 вечера появился какой-то седовласый тип, на костылях, одетый в мундир поручика; он с помощью нескольких солдат привёл человек 30 обезоруженных, но в форме жандармских и полицейских чиновников… Ни один вопрос: за что, при каких обстоятельствах были схвачены злополучные, задан не был; куда вести их — тоже никто не знал. Но толпа поняла по-своему: набросилась на приведённых и стала их неистово избивать кулаками и прикладами, так, что некоторые из “врагов народа” здесь же повалились замертво, а других вытолкали за дверь и куда-то действительно повели — судьба их осталась неизвестной». По всему городу с людьми в жандармских и полицейских мундирах происходило одно и то же: их избивали и убивали; городовых топили в прорубях. За что городовых-то? Логически объяснить невозможно: какой-то яростный выплеск преступного инстинкта, бессмысленной ненависти к живому символу правопорядка.