Черные розы - [2]

Мать Надира рыдала всю ночь, и плач ее ветер разносил по всему стану. Сын не плакал. Тяжелое горе будто клещами сжало сердце юноши, заволокло туманом печали его веселые, излучающие радость глаза. А Биби, сколько ни утешали ее люди, продолжала рыдать, била себя в грудь, проклинала свою судьбу и кочевую жизнь. Живи они оседло там, в Лагмане, где она родилась и провела годы до замужества, горе могло бы миновать их.

Женские вопли докатились и до пути, ведущего в Джалалабад, по которому следовали в Индию врачи из Советской России. Услышав этот голос отчаяния, они свернули к стану кочевников и подошли к шатру.

Заслышав иноземную речь, Надир торопливо вышел из шатра. Перед путниками встал высокий юноша со смуглым мужественным лицом. Копна кудрявых густых волос словно шапка высилась на его голове. Бязевая сорочка с воротником, завязанным алыми шнурками с помпонами на концах, облегала его стройное, сильное тело. В правом ухе поблескивала большая, изогнутая лунным серпом костяная серьга.

Заметив устремленные на него взгляды, Надир смутился и еле-еле ответил на вопрос переводчика.

— Умер отец, змея укусила! — сказал он тихо, опустив глаза.

Советский врач Саадат-ханум Хашимова спросила его на языке фарси:

— Можно на него взглянуть, сынок?

Секунду подумав, Надир вернулся в шатер и вскоре, отбросив завесу, прикрывающую вход, широким жестом руки пригласил гостей:

— Пожалуйте…

Саадат Хашимова и ее коллега Акпер Сулейманов вошли в шатер.

С трудом удерживая вопли, глазами, полными отчаяния и мольбы, взглянула Биби на входящих. Взор ее на секунду задержался на незнакомой женщине. «Возьмите все, что у нас есть, отрубите мои руки, но верните его!» — прочла в этом взгляде Хашимова.

Сулейманов подошел к Дин-Мухаммеду, лежащему на старом, потертом ковре. Он опустился на колени, пощупал пульс, заглянул в зрачки и, чтобы окончательно убедить себя, пустил в ход фонендоскоп. В остывшей груди уже не было признаков жизни. Яд сделал свое черное дело.

Тяжело вздохнув, Сулейманов поднял на Хашимову взгляд. Бедной афганке уже ничем нельзя помочь. Саадат-ханум с нежностью обняла Биби за плечи.

— Я понимаю, вам очень тяжело… Тяжело лишиться близкого, родного человека. Я тоже потеряла на войне мужа и двух сыновей. Но что делать — слезами горю не поможешь. У вас есть еще сын. И какой сын! — Она повернулась к Надиру. — Мальчик мой, помни: нет у человека друга ближе, чем мать. Охраняй ее покой, утешай в несчастье, будь ей опорой во всем!..

Саадат-ханум говорила неторопливо, отчеканивая каждое слово, чтобы афганец мог хорошо понять ее. И каждое слово чужестранки, разговаривающей на его родном языке, находило отзвук в душе Надира.

Когда советские врачи вместе с Надиром и матерью вышли из шатра, из-за горизонта уже поднимался огненный диск солнца. Вместе с солнцем поднялся и стан кочевников. У костров копошились женщины в черных одеждах, готовили пищу, доили у шатров коз. Неподалеку развьюченные верблюды, мулы и ослы, лежа на земле, лениво пережевывали корм, между шатрами резвились щенята, надрывали горло петухи.

Созерцая эту картину, Хашимова вздохнула и, как бы размышляя вслух, задумчиво произнесла:

— Наверное, так же красочно выглядели тысячи лет тому назад и станы кочевников в Туркестане. Так же вот и наши предки скитались в поисках лучшей доли…

Слух о лекарях облетел весь стан. От шатров потянулись больные. Одни шли с ребятами, болеющими корью, другие показывали своих чахнущих дочерей, третьи просили средства от бесплодия жен. Больше всего оказалось больных трахомой. Перед врачами стояли люди с выпавшими ресницами, распухшими, до крови воспаленными веками; их глаза слезились, и казалось, кочевники плачут кровавыми слезами.

Советские врачи работали, словно в прифронтовом госпитале. Но далекий путь в Индию, куда они ехали на долгие месяцы работы, торопил их, и скоро они простились с афганскими друзьями.

На прощанье врачи защелкали затворами фотоаппаратов. Заметив, с каким жарким любопытством присматривался Надир к загадочным «одноглазым» машинкам, Саадат-ханум сфотографировала его.

Через несколько минут Надир уже держал в руках свой портрет с надписью на его родном языке: «Нашему хорошему другу от советских друзей!» — и подпись: «Саадат».

Надир без конца всматривался в снимок и все спрашивал:

— Неужели это я?.. Как же так получается, что такой большой человек помещается на клочке бумаги? Вот так чудо!

Схоронив мужа, Биби сочла неприличным скитаться с чужими мужчинами по горным тропам кочевников. Распродав домашний скот, ненужную и жалкую утварь, она стала собираться в дорогу. Ей казалось, что в Лагмане, этом безбрежном океане садов и высоких зубчатых гор, они найдут покой от невзгод и мытарств, которые пришлось им испытать за долгие годы кочевой жизни. Ведь там ей знаком каждый дом, каждый камень, каждое дерево.

Родной рубат[1] встретил гостей весенним убранством, ярким сиянием утренней зари. Горы словно охвачены пожаром. Все вокруг сверкало, лучилось шелковым живописным ковром.

Сады каскадами спускались к дорогам. Рядом с апельсинами, грушами, яблоками, каштанами качались пышные распустившиеся бутоны шиповника. Набегавший ветерок ласкал пушистые ветви деревьев, и воздух казался чуть сладковатым. Вся природа была наполнена звуками: пели соловьи, где-то жалобно и возбужденно заливались канарейки, за высокими заборами густым басом кричали павлины. Прозрачные ледяные ручьи, бегущие с гор, то ласково журча, то сердито пенясь, вливались в эту весеннюю симфонию. Они бежали в сады, бассейны ханских имений, водоемы дворов, откуда жители Лагмана брали воду.