Черные костюмы - [2]

И скрыт его маршрут

От радаров совецких разведчиков.

Его в зарницу больше не берут,

Как волчицу и пляшущую человечицу

– Ему кажется, что тело течет.

Он знает своих наперечет,

По списку снайперов,

Но и своим не слишком доверяет.

Порядок измерим его чутьем.

Чутье никто не измеряет

Измерщиков – к стенке,

Думает он муторно; нет аппарата

Летательного, как в семнадцатом веке.

Остались одни православные иерархи.

Когда же изменится эта страна? эти порядки?

Как много противоречащего

Его чувству прекрасного, настоящего,

Когда мужчины плачут, музы подначивают,

Девушки не торгуются, а открываются

Навстречу глубокой нездешней печали,

А благодарные юноши

Ебутся чисто из благодарности

И восторга, даруя блаженство?

Без ревности и зависти?

А?

Сам-то Катулл обычно ревнует до помрачения

сознательности.

Вообще, он озадачен.

Он иногда так истощен,

Что не в состоянии

Отвечать на деловые звонки.

Его естественное обаяние

Уже не покрывает представительские.

Цезарь и его клика

Совсем потеряли приличия.

Они думают, что их дела важнее болезни Лесбии,

Важнее смерти воробышка.

Как они могут так думать, они совсем охуели,

Думает Катулл; его тушка

Готовится к операции, он волнуется:

Как там медные ножи хирургов, остры ли? Горяч ли

огонь? Дадут ли цикуты?

Наконец, как там семейная гробница

На случай дурного исхода?

Философствовать – готовиться к смерти,

И он-то готов, но вот как остальные?

Чувствуют ли ностальгию по настоящему?

На пошли бы нахуй все остальные,

пластиковые и стальные?

Злые клоуны? умеющие заставить его работать Золушкой?

Он сомневается.

Он еще находится в этом мире.

Ему необходимо сосредоточиться.

Боги не любят рассеянных,

Дающих невыполнимые обещания,

Делающих опрометчивые заявления.

Кажется, надо признать, что его воплощение – женщина,

Так получается,

Выбранное им по доброй воле и в трезвой памяти

Из желания спасти окружающих.

А это означает полное погружение в бездну

И редкое обращение к вышестоящим товарищам.

И ему кажется,

Что он живет не в последний раз,

И никого об этом не предупреждает,

И уходит в библиотеку.

……………………………………..

я живу быстро

умираю молодой

каждое утро

как дым надо водой

как написал мне когда-то один музыкант и поэт

эту историю ставит поутру сосед

Катулл учит девочку, хочет девочку,

Хохочет над мальчиком, пинчарит деточку,

Мочит ласточку, уже не плачет

Сухую корочку, дрочит палочку

Вообще не думает, что это значит

Его сексуальность немного печалится

От него отдельно. Он с нею соглашается,

Но не особенно заморачивается.

Он понимает, что стигматизирован.

Ему стыдно, что он муж мертвой девушки.

Ему кажется, что это крайне значимо.

Но этого никто не замечает.

Его привязанности теперь отличаются

От более-менее общепринятых:

Какие-то случайные девчонки и пидоры,

Амбициозные провинциалы, столичные штучки.

Он бросает родных и отчаливает

В город, где по-прежнему напивается.

Мало об этом задумывается

И не хочет встречаться с себе подобными.

Вопросы интервьюеров его озадачивают.

Он с трудом уворачивается,

Но слово за слово.

Его вообще более не волнует истина,

Только экстремальные состояния: см-ть, предательство,

Вопросы стиля, имперские войны, жутковатые

путешествия,

Короткие, но действенные, как цикута.

У Катулла, как известно, хуевое здоровье,

Но это не предмет общественной дискуссии.

И Лесбия! Лесбия! Она является ночами

Вместе с мертвым воробышком! Они играют! Целуются!

Он просыпается от рыданий! Он смотрит на ее

фотографии

В Петродворце и Павловском парке; он отворачивается

К портрету Николы-Угодника.

Но она так прекрасна, ее жесты, как звезды,

Ее кисти, ее щиколотки, ее попа; это невыносимо,

эта невинность и это блядство.

Он никогда не видел ничего более совершенного.

Конечно, в этом месте он все-таки заморачивается.

Он продолжает любить мертвую,

Не хочет признавать смерти,

Не хочет в этом признаваться.

Он живет в каком-то виртуальном отчаянии,

В таинственном лесу,

Где все еще возвращается, разворачивается

Как вертоград

Райский

Товарищи

Ведут себя так, как будто они – цезарь,

Плюющий на общественные приличия.

Они готовы писать эпитафии

Строить достойные надгробия

Он готов разбить об стенку голову

(И периодически разбивает),

Только чтобы этого не было.

Только бы вернуть живые созвучия,

Блядскую правду, мучительные многоточия,

Неправедные

Бомбардировки городов, где он мог

Поноси́ть ее как подорванный.

Из истории литературы известно

Что римский кликуша

Умер раньше своей голубки

Какая-то ужасная все-таки сверху степень отчетливости

……………………………………….

Он живет быстро, умирает молодым.

Над водою – пули дум-дум, дынц-дынц, дым-дым,

Лодка уходит в другую страну.

На щеках мертвеца – индейский грим.

Поднимите над ним простыню, натяните над ним.

Ибо входит жених выше самых высоких мужей.

Он приснится под утро, он скажет: сбежал.

Знаешь, там был один пацан,

Мы сговорились и подняли, вместе смогли

Эти доски и гвозди и комья земли.

И никто из свидетелей не отрицал.

Я держал его руку и он мою, знаешь, держал.

И потом доложу:

Я стопу поцелую тому пацану.

Наконец я признаю: Он прав.

Я прошу Его всех друганов: поддержите его, помогите ему,

Я пускай догорю, можжевеловый куст, до корней догорю,

Но найдите дорогу ему.

…………………………………………………..

как сухая щепа после молньи, как медленный расовый дуб