Елена Фанайлова
ВМЕСТО ПУТЕВОДИТЕЛЯ
Рассмотрим существование Воронежа в качестве культурного пространства. В этом качестве он, несомненно, существует, несмотря на возможность появления текста под названием Воронеж как его отсутствие , иначе где бы, скажем, могло располагаться младенчество Бунина с бутафорским домиком его родителей, или простодушное железное перо топографа, землемера и метафизика местности Платонова, или краткосрочная тень бритого/лысого Улисса Нарбута с его сладкоголосым журналом для воспроизведения акмеистических вечеров, и юность Замятина, город покинувшего ради призраков более крупных кораблей, чем те, что шли к Азову. И Эйхенбаум, уехавший, впрочем, тоже в юношеском, подростковом почти возрасте семнадцати, кажется, лет, из докторской семьи, из уютно свернутого кокона, из зеленого, салатовой зелени, свертка центра города, из глухой, заглушенной, в валенках зимы, из неповторимой, так, что уши кажется заложенными, и из кокона в коконе - из золотого, медленного, медового кокона домашнего света - не жесткого, современных новостроек, а того, который еще сохранился именно там, где Эйхенбаум жил, в тех местах. Все это держится, кажется, на каких-нибудь двух-трех иголочках, булавках, которые крепят бумажный план города к обоям ландшафта, что староваты, успели слегка устать и предательски потрескивают в точках укола, грозя обнаружить серую, влажную штукатурку, ребра, каркас. В каких, собственно, местах происходит это прикрепление - там, где чудом попустительства сохранились осколки декора десятого года, его решетки, лепнина, которой уже не узнать, не признать медуз-горгон, кариатид неоклассики, курсисток для радушного приема Комиссаржевской-Маяковского? В ублюдочной яме одной из квартир Мандельштама как не вспомнить его астму, виолончельную щель Ансельмуччио, на игольное только ушко? В странных полукупеческих-полумещанских особнячках на склонах правого берега, чье голландское описание известно любителям изящной словесности? Ну, уж, кажется, не там, где высятся стыдные остовы церквей, либо их более-менее удачно раскрашенные стараниями
местной епархии трупы, улыбчивые косметические мертвецы. Адмиралтейский Успенский шпиль, иллюзорно благопристойный, не способен сшить эту землю с небом, церковь по колено в воде, фундамент погружается в заболоченный берег водохранилища, какие-то иностранные люди собирают средства для спасения утопающих, которое известно, чьих рук дело. Сакральная невостребованность колокольни компенсируется ее использованием в качестве зоны выявления особенностей национального характера, всегда связанных с загулявшим свободомыслием.
Мелкий, нежный гвоздик: старинная афишная тумба, на которой более уместны были бы дуровские аншлаги, нежели наблюдаемые сейчас. Есть еще ржавая от сырости кнопка, прикрепляющая еврейское кладбище, эти толстенькие надгробья с верхушками в виде трапеций, напоминающие супружеские кровати, желтый, расплавленный снег, загаженный воронами и окрестными пьяницами, сомнамбулия снегопада, нелепая уборная строителей соседней многоэтажки почти в кладбищенской ограде, голубоглазая кошачья девушка, с удивлением выглядывающая из-под машины вослед удаляющемуся любовнику, который тощ и независим. Летом там, говорят, появляется сторож, пугающий любителей меланхолического уединения и химически индуцированного времяпровождения.
Еще жив сельскохозяйственный институт, отдельная зеленая роза, любимое место прогулок вышеупомянутого классика, чье доверие к зоологии не раз отмечалось биографами, а тема чернозема под конец просто навязла в зубах было ли в этом что-то искусственное? Так или иначе, стеклянный купол здания отсылает к образу какого-либо смутного берлинского вокзала в кино из жизни революционеров, архитектуре музея Орсэ в Париже или шуткам Портогези с сотрудниками, обнаруженным, увы, на репродукции. Не с чем сравнить этот объем пыльного, дрожащего воздуха, разве что с какой-нибудь библиотекой, так ли уж необходимой учтивым горцам, обучающимся здесь? Время строительства корпусов совпало со временем советских классификаций, когда был написан Ламарк ; Шкловский считал его барочным, это время деталей, оно меж тем закручивалось в бараний рог. Живое барокко города - не педалируемый путеводителями особняк Кваренги и не рифмующийся с ним будто бы Ринальди, и не условный, многажды перестроенный Растрелли, - а летняя улиточная листва лентяя, сирень, райские кущи.
Самодержец планировал центр города для корабельных нужд по примеру своей северной столицы, по такой же простодушной линейке, но пространство в этом месте поступило иначе: презрев среднерусскую привычную плоскость, оно обрушилось в реку, образовав воздушную яму, закрученную спираль. Овальный объем для летания, воронкообразную зелень с утекающими на ее дно строениями можно обнаружить и сейчас, чувствуя эту форму, вероятно, при помощи вестибулярного аппарата: с одной стороны, в центре города всегда подташнивает и кружится голова, как на карусели, и вид прекрасен, и легче дышать, с другой - непременно ощущаешь пределы, наводящие на мысль о не вполне зримых, но от этого не менее реальных стенках воронки. Как будто лежащее пространство делает жест - от себя, и все уходит в этот жест. Эта местность описана, имеет свою мощную мифологию: Кольцов пел плоские пространства; профессиональные знания позволили Платонову назвать все это котлованом; автор Неизвестного солдата был выброшен в разреженный эфир этой сжатой пружиной, успев отметить обрыв, берег, львиный ров.
![Воровская яма [Cборник]](/storage/book-covers/08/086ec5131cfee1e9284b895205abfa019c8ddf36.jpg)
