Черные и белые - [8]

Мы все понимающе закивали головами, про себя повторяя это трудное, но очень важное слово. А командир продолжал:

— У нашего полка будет свое знамя!

— А оно настоящее, да? — глубокомысленно ковыряя пальцем в носу, спросил командира сын стрелочницы — маленький Карлис, паренек в заштопанной полотняной рубашке, которая всегда вылезала из дырявых штанишек. Но кто-то из ребят толкнул его кулаком в спину, и Карлис замолчал, обиженно насупившись.

— Ребята, дайте честное слово, — голос Валдиса стал тихим, но еще более торжественным, — что о нашем знамени вы никому не скажете! Его принес Брунис. Но об этом лучше расскажет он сам. Слово имеет Профессор!

Брунис немножко помолчал, покашлял, будто у него что-то застряло в горле, вытер краем рубашки очки и начал говорить почти как настоящий профессор:

— Понимаете, ребята, это рабочее знамя. Оно пробито пулями и залито кровью рабочих. — Он осторожно развернул знамя, а адъютант, взяв свечу, осветил его, и мы увидели на красном полотнище следы пуль и крови; по нашим спинам пробежали мурашки.

Потом Брунис рассказал, что этому знамени более двадцати лет. Оно с тех времен, когда в Гулбене впервые была установлена Советская власть, власть рабочих. Тогда это знамя развевалось над городом. Когда напали белые, один молодой парень, слесарь из депо, лучший друг отца Бруниса — Андрей, с поднятым знаменем в руках повел вооруженных рабочих в наступление на белых, засевших в старом баронском парке. Загремели выстрелы, и три пули пробили знамя, а одна — грудь Андрея. Парень прижал знамя к груди, и на нем остались следы его крови.

Когда белые захватили Гулбене, отец Бруниса вынужден был покинуть город. Обмотав знамя вокруг тела, он надел чистую рубашку, вскинул на плечо винтовку и ушел в лес. Потом долго скрывался в Риге. И только недавно вернулся в родной город. А знамя Брунис нашел на чердаке своего дома и принес его сюда, чтобы мы, дети железнодорожников, могли перед этим знаменем принять присягу. Потом знамя унесут обратно на старое место, и никто ничего не узнает.

Да, тогда мы еще не понимали, что такие серьезные вещи не для игры. Нам даже в голову не приходила мысль, что за наше легкомыслие дорого могут поплатиться наши отцы и матери. Но в ту минуту, когда мы, не шевелясь, стояли на темном чердаке, мы не могли все предвидеть…

— Это знамя, ребята, святое!.. — Брунис снял очки и тихо сказал: — Помню, отец как-то говорил матери, что придет время, когда оно снова будет развеваться над нашим городом.

Из нашей груди вырвался затаенный вздох, всколыхнувший пламя свечей. Ни малейшего шепота, ни малейшего движения, только застывшие в напряженном внимании лица, глаза, полураскрытые губы.

— Слышите, ребята! — снова заговорил Валдис. — Это знамя — знамя революции. — И, немножко помолчав, деловито спросил: — А вы знаете, что такое революция?

— Д-да… — неуверенно ответил Карлис. — Тогда моего деда убили. Мама рассказывала…

— Где? Когда? — спросил его наш славный разведчик Назитис.

— Ну… тогда… в той революции… — заикаясь от смущения, ответил Карлис, но тут же гордо пояснил: — Он тоже был стрелком.

И мы хорошо поняли нашего товарища. А Валдис Цериньш продолжал свою речь:

— Так вот, ребята, сейчас мы примем присягу…

— А девочки? — перебила Валдиса Айна, его соседка по квартире.

— Девочки тоже! — без тени сомнения ответил наш командир.

— Смир-но! — раздалась тихая, но твердая команда адъютанта. — Снять головные уборы!

Правда, последний приказ мы выполнить не могли, потому что головных уборов у нас попросту не было. Пригладив руками взъерошенные волосы, мы застыли по стойке «смирно».

— Слушайте, дети рабочих! — особенно торжественно произнес Генерал. — Кто клянется нашему красному знамени, пусть поднимет руку!

Поднялись руки — большие и маленькие, чистые и не очень, поцарапанные и потрескавшиеся. На чердаке воцарилась гробовая тишина. Без громких слов мы поклялись бороться с белыми до победного конца. Только Папуас, толстый и круглолицый, с бегающими хитрыми глазками и черными, вечно нечесанными кудрявыми волосами, из-за чего он, очевидно, и получил свое прозвище, стоял с равнодушно поднятой рукой и, блаженно причмокивая, сосал конфету.

— Вольно! — прозвучала команда, и мы опустили руки.

Разведчик Назитис, все время наблюдавший за Папуасом, спокойно спросил:

— Папуас, ты что жуешь?

— Я… н-ничего… — испуганно пробормотал толстяк. — Я… только… конфету…

— Во время принятия присяги?! — В голосе Генерала зазвучали жесткие и насмешливые нотки. — Может быть, малютке предложить еще и соску? Последний раз предупреждаю: не станешь человеком, прогоним как паршивого щенка. Ясно?

— Я-ясно… — заикаясь, ответил Папуас.

А Валдис, откинув назад и пригладив рукой светлые волосы, обращаясь к нам, сказал:

— Хорошо. Можете идти.

— Разойдись! — точно молодой петушок, прокричал Пипин.

И мы гуськом, с протянутыми руками, поминутно ощупывая потолочные балки, направились к выходу. Назитис стоял у люка и, как заправский разведчик, знакомый со всеми законами конспирации, выпускал нас из чердака по одному, чтобы мы не создавали лишний шум. Последним шел Папуас. Добравшись до самого темного угла и спрятавшись за перекладиной, он внимательно, с подозрительным любопытством, стал следить за Валдисом и Брунисом, которые остались у знамени. Сначала они завернули красное полотнище в желтый пергамент, а потом еще в голубой платок, наверное взятый Валдисом у матери или сестры. Решив, что Брунис унесет знамя обратно в один из темных вечеров, чтобы не привлечь внимания чужих глаз, ребята засунули сверток под толстую балку, покрытую пылью, и засыпали его песком, стружками и мусором. Погасив свечи, они стали пробираться к выходу. И вдруг протянутая вперед рука Бруниса наткнулась на что-то мягкое. Кто-то негромко вскрикнул. Валдис быстро зажег спичку. Оказалось, что Брунис нечаянно схватил за волосы Папуаса.