Черняховского, 4-А - [3]

Сидя в ресторане, мы сразу пожалели, что пришли: шумно, душно, нас долго не обслуживают; официант справедливо нам пенял: «Ну, чего торопитесь? Всё равно выйти из поезда некуда». Ненадолго нас развлёк нетрезвый пассажир, упорно требовавший от официанта сменить пейзаж за окном, пока там не стемнело и требование не потеряло актуальности. Слушая его настойчивые призывы, мы с Юлием пришли к единодушному мнению, что если уж что-то менять, то в поезде — по крайней мере, повара и грязные скатерти, а если не в поезде — тут надо серьезно подумать. Однако думать не стали, и Юлий начал рассказывать Саньке, что ожидает того в ближайшие дни. Как мы все поедем из Нальчика к подножью Эльбруса, как остановимся на поляне, где из-под земли бьёт фонтан настоящего, неразбавленного и бесплатного нарзана, и будем там жарить шашлыки. А перед этим заедем в совхоз «Эльбрусский» к дяде Ибрагиму, и тот, увидев нас, первым делом воскликнет: «Молодцы, олягЗ-билягЗ, что Саню привезли! Пускай малец узнает, откуда дуют ветры!» Потому что слово «Эльбрус» именно это означает на балкарском языке… А потом, продолжал Юлька, тщетно стараясь перекричать всех остальных пассажиров, нас пересадят на «козла», и мы поедем дальше, и вклинимся, как корабль в морскую пену, в овечьи отары. И овцы будут обтекать нас, а позади мы увидим чабанов с длинными палками и огромных кудлатых овчарок, величавых, как львы…

— А иногда, — вмешался я, стремясь продемонстрировать и свою способность образно мыслить, — иногда среди белого овечьего моря возникает темноватый мыс, и когда он становится ближе, мы видим, что это маленький длинноухий ишачок, навьюченный пастушьей поклажей…

* * *

Наутро я открыл глаза с осознанием полной справедливости всегда раздражавшего меня присловья: «Я простой человек и говорю стихами». Потому что умудрился даже во сне сочинить их и проснуться с ними, так сказать, в зубах. (Как тут не вспомнить классическую шутку Марка Твена, кто, намекая на долготу немецких оборотов речи, лишь в самом конце которых оказывается бедный глагол, писал, что, если немец нырнет с начатой фразой где-нибудь на английском побережье Атлантического океана, то вынырнет в Нью-Йорке с глаголом в зубах.) Когда я вынырнул из своего сна, у меня «в зубах» оказались две грустные частушки на любовную тему:

   Ах, цветок одуванчика

Превращается в пух…

Где ты, милый мой Ванечка,

Мой печальный главбух?

И ещё:

   Ах, цветок колокольчика

Превращается в пыль…

Где ты, милый мой Колечка,

Мой печальный бобыль?

Совсем ты спятил, Юрочка, со своими стихотворными переводами: даже во время сна не можешь отдохнуть от рифм!..

2

То, что вы сейчас читаете, написано, если не ошибаюсь, в повествовательной манере, однако в предыдущих частях я, помнится, прибегал и к жанру дневниковому. И если с дневниками моего дяди Володи, а также Софьи Андреевны Толстой и одного «красного» профессора всё вроде бы обстояло благополучно, то мои собственные дневниковые записи не очень получились, и я с чувством облегчения вернулся к обычной прозе.

Но вот недавно, роясь у себя в письменном столе, я совершенно случайно обнаружил переписанные мною много лет назад дневниковые заметки десятилетнего Саньки, сделанные им той осенью в городе Нальчике, и, перечитав их, убедился (и краска стыда, как изящно писали классики, покрыла мои старческие щеки), что в области дневникового жанра супротив этого подростка я был и есть всё равно что «плотник супротив столяра». Однако что же заставило Саню заняться этим отнюдь не мальчишеским делом? Смею думать, виною этому скука, на которую мы с Юлькой невольно обрекли его в славном городе Нальчике, а также, возможно, мои советы и настояния попробовать себя в литературном рукомесле. Особенно после успеха, который возымел в сугубо узком кругу мой рассказ об их поездке на юг, написанный по его весьма талантливому устному изложению.

Но хватит объяснений. Вот это мемуарное диво (с моими небольшими вкраплениями).

КАК Я ЕЗДИЛ В КОМАНДИРОВКУ

6 августа.

Мы живём в номере гостиницы. Как все, кто приехал в командировку. Напротив большой парк, у входа в него несколько толстых деревьев, это каштаны, с большими дуплами, которые чем-то замазаны. Папа говорит, они запломбированы, у них зубы болят. На стенке у нас висит большая картина без рамы. Папа говорит, она срисована с «Девятого вала» художника Айвазовского, но я ни одного вала не вижу. Под картиной в золотой рамке «Опись имущества». Здесь всё понятно: «стол — один, кровати — две, пепельница — одна, тумбочки — две…» Сколько подушек и полотенец, я читать не стал.

Пришли папины знакомые. Они говорят «салАм» и сильно хлопают меня и папу по плечу. Все громко разговаривают, читают стихи, пьют вино. Сначала произносят длинные тосты, потом пьют за сказанное. Я пью фруктовый напиток.

Вечером идем к папиному другу Максиму. У него очень много детей, но все девчонки… Нет, затесался один мальчишка, только ещё очень маленький. Я так наелся, что скоро захотел спать.

7 августа.

До середины дня папа ходит по номеру и что-то бормочет. Это он срочно переводит стихи дяди Максима и говорит, чтобы я не мешал, а занимался своим делом. Каким делом? Я сунулся в номер к Юре, но он тоже что-то пишет и просит не мешать.