«Чернуха» - [8]

И тогда Виктор Степанович сказал, что нефиг молодым гибнуть. И пошел, на палочку опираясь. В одной руке у него палочка была, а под мышкой зажал Сайгу. И палил из нее, покачиваясь и останавливаясь. Мелкой дробью, как по птичкам. Ну, и тоже…

Сашка, тот бегом побежал. Сказал, что страшно ему пешком идти. Страшно умирать. И как побежал на танки. Их там сорок, дымят, ворочаются, выстраиваются. А он через всю огромную площадь — один. Ружье свое он оставил нам. Сказал, чтобы, если кто останется жив, детям передали. У него двое было сыновей.

А после Сашки все как-то разом, не говоря ни слова, встали и пошли, растягиваясь в цепь. Как в кино. В психическую. И никто не стрелял — просто шли на танки, зная, что это — в последний раз.

Кто же знал, что все это транслируется в прямом эфире? Там же камеры на площади. Вот с них картинку выдали на весь мир. Как погибли первые, как пошли остальные. Размеренно так пошли, не пригибаясь даже нисколько.

А танки вдруг завозились, завозились, и стали уходить, разворачиваясь и искря траками по брусчатке. Может, команду какую-то получили… А может, просто вспомнили, что тоже люди. Кто теперь скажет? Только последние кадры с тех камер были такие, что идут цепью полтора десятка штатских, а от них танки уходят, уходят, уходят…

…

— Они все герои, деда?

— Они герои. Да. Только, знаешь, иногда мне кажется, что лучше бы их всех там положили, на той площади. Нам всем лучше. Так иногда мне кажется…

Hey, Teacher!

Пыль, красная пыль от разбитых кирпичей. Выломанные двери, лежащие на полу длинных коридоров. Звон стекол. Вот почему только всем и всегда так ненавистны стекла? Нарастающий рев толпы. Толпа страшна. Она не понимает слов и объяснений. Она сильна своей массой и своим единством. "Гуртом и батьку бить сподручнее". Толпой и воспитателя, ко всему готового взрослого мужика — тут только мужчины работали — легко задавить. Ну, не совсем легко, если это воспитатель первой, Андрон. Он прыгает, как мангуст, и вертится, как юла. То есть, не мангуст, конечно. Он — крыса. Мы все здесь крысы, зажатые в угол. Крысу можно гонять. Можно забить ее кирпичами или досками, попавшимися под руку. Но не дай вам бог загнать крысу в угол. Она будет страшнее льва. Она будет прыгать на толпу, отгоняя ее, кусаться, рвать все, до чего дотянется…

Андрон даже успел сломать пару или тройку самых смелых. Уложил, думаю, насмерть. Он все-таки служил в спецназе — их учили. Но остальные, до кого он просто не допрыгнул, они банально закидали его кирпичами, завалили обломками столов и дверей, забили ногами, как крысу, оказавшуюся в углу. Страшную, заразную, зубастую крысу с длинным голым хвостом…

Толпа валит все ближе. Она вырывает ручки, вышибает двери. Визг очередной крысы — и опять только рев толпы.

Я не могу. С толпой — не могу. Но…

Там же с ними Юрик. Он совсем еще дурной. Он буквально недавно понял, что такое "бесконечность". После этого он лежал на своей кровати неделю, свернувшись клубком. Капельницы — это как положено. Если и умирают у нас дети, то не от голода или жажды. Юрик только вчера вернулся в класс, худой и бледный.

Там с ними Витек. Витек был один из старших. Он пытался спорить, приводить примеры, сочинять какие-то доводы. Я ставил ему отличные отметки именно за это — он хватался за любую оговорку, за любое темное пятно в истории…

Там Ирка. Огненная Ирка, вскипающая от любой несправедливости, считающая весь класс, да что там класс — весь поток — своей родней. А за родных умрет. Любой промах в оценке, любое занижение — ох, это уж не надо, сто раз предупреждал всех! — она летела на разборки, как фурия, как богиня войны.

Там Женька. Совсем еще пацан, маленький, недавний. И при этом болезненная честность. Это он сказал Историку, что не верит. Встал и тихо сказал. А потом Историк сидел у меня в кабинете, мы пили с ним коньяк, который я достал из сейфа, а он все повторял, что вот же, собака какая, чувствует, наверное. Потому что и сам Историк уже не верил…

Историк был на четвертом этаже. Там уже тихо. Нет больше Историка. И воспитателей нет, кто не успел сбежать. Нет Математички… Я думал, женщин они не тронут…

Да! Да! Я ждал всего этого! Не может быть иначе! Когда-нибудь взрыв должен был состояться.

Но я думал, что женщин они все-таки не тронут. При всем том, что с женщинами… Но толпа пустила впереди девчонок. Женщин просто разорвали.

Кровь. Они попробовали кровь. Теперь остановить толпу можно только экстраординарными средствами.

Еще секунда.

Ну, мой выход?

Я мог бы уйти. Убежать, как сделали те, кто успел. Но пусть будет — я не успел. Пусть будет, я — дурак. Пусть. Но… Вдох, выдох… Вперед!

— Вы ищете меня?

Говорить, говорить с ними, для них, пока они приостановились в недоумении.

— Вот — это я. Это моя школа. Вы — мои ученики. Я — директор. Я отвечаю за все, и раз так уж случилось… Вот я. И я не сопротивляюсь. Потому что это — ваша школа.

Я становлюсь на колени. Я снимаю свою рясу. Ну, да, да, я развязал пояс заранее. И подрезал по швам — а как иначе? Тут каждое движение оценивается и взвешивается. Каждый момент — решающий.

— Вот я почти голый перед вами.