Черновик человека - [60]

Ну, дядя Жора был знаменитый советский поэт. Суперзвезда. А Бродский не любил советских поэтов. Его же из страны выгнали. Думали, на Западе его сразу все забудут. А тут он вдруг пошел в гору. И писать стал лучше и лучше. Так мне говорили, по крайней мере.

А вы?

Что – я? Да, но я тоже была известная. Меня даже на Западе в те же города возили. На мои выступления даже больше людей приходило. Во-первых, я же была чудо-ребенок. И потом, я приезжала из самого СССР. Это прогрессивному читателю было интересно. Из СССР тогда мало кто приезжал. Западные газеты про нас врали, что у нас диктатура. Я не говорю, что у нас было все хорошо. Но на Западе говорили, что очень плохо. А тут приезжает ребенок, читает гениальные стихи. Все ахают. У них таких детей нет.

Значит, вас несли как знамя?

Да, можно и так сказать.

А потом что?

Что потом. Потом Бродскому дали нобелевку. А про меня все забыли. И перестройка началась.

Вам кажется, эти вещи между собой как-то связаны?

Что? Я и перестройка?

Нет, что вас перестали нести как боевое знамя. Перестали отвлекать вами внимание.

То есть я стала не нужна?

Холодная война же кончилась. Мне кажется, вы были ее орудием, сказал один из докторов, а другой поправил очки. Совершенно невинным орудием. Вас подняли на штык как достижение советской культуры. Чтобы весь мир затаил дыхание. Но потом ваша страна холодную войну проиграла, да и премию дали диссиденту. Поэтому и ваши стихи потеряли свою значимость для пропаганды. Это только предположение. Как вам кажется: могло такое быть?

Холмик вдруг зашевелился. Тот, кто был под песком, вдруг задрожал, затрепыхался, попытался выбраться. Света села сверху на всякий случай, придавив его своим телом. Главное, чтобы поэт лицо из-под песка не сумел высунуть. Если песок ему рот и ноздри как следует забьет, то очень скоро это колыхание кончится. В прошлом году на пляже был случай – двое алкоголиков случайно похоронили живьем пьяную подругу. Все, что я делаю, уже где-то было, думает Света, я же только раскрученная звездочка без особых талантов, подражательница, пустомеля.

Знаешь, дядя Жора, я к ним в кабинет еще много дней приходила и плакала. Они мне все пытались растолковать, что я слишком полагаюсь на мнение других людей. И что если другие про меня забывают, меня как бы и нет. Надо найти вашу подлинную сущность, они говорили.

Я тогда переставала плакать и начинала смеяться.

Не смейтесь, Света, у каждого человека есть внутри подлинная сущность.

Знаете, говорю им, в Москве один вундеркинд с крыши прыгнул. А пока летел, кричал, что умирать не хочет. Наверное, открыл свою подлинную сущность в полете. Только было уже поздно.

Не смейтесь, Света, если вовремя провести терапевтическое вмешательство, можно добиться удивительных результатов. Вы не представляете себе, какой перед человеком откроется удивительный мир, если преодолеть внутренние проблемы.

Да что вы, говорю я. И опять смеюсь.

Поверьте, Света. Все может стать очень-очень хорошо. Доверьтесь нам. Как только человек начинает понимать ценность своей подлинной сущности, которая, при любых условиях не зависит от мнения других людей…

У меня нет таланта, говорю я.

Что вы имеете в виду, Света?

Я не могу писать стихи. Я не поэт. У меня нет таланта.

Человеческая природа необычайно богата, говорят доктора. Вы сами не знаете, какие способности в вас заложены. Если сегодня не получается одно, завтра можно попробовать другое. Надо найти то, что приносит вам наибольшую радость. Ребенком, например, что вы больше всего любили делать? Плавать, рисовать, играть с друзьями?

Я любила читать стихи со сцены. И чтобы мне аплодировали.

Доктор слева опять вздыхает, а доктор справа протирает очки. Значит, вы больше всего любите известность? Может быть, это оттого, что вас недолюбили в детстве? Что – если бы вы нашли настоящую любовь – вам не понадобилось бы восхищение толп и щелканье фотокамер?

Нет, мне не нужно обожание, говорю. Вы меня не так поняли. Или я не так выразилась. Не это было самым важным. Не тогда, когда я на сцене стояла. А по ночам, когда ко мне приходил звук. Вы знаете, он на самом деле всего какой-нибудь год приходил. Я не могла заснуть, а он со мной разговаривал. Не просите меня рассказать, про что. Про все, про разное. Не для ваших ушей. Звук приходил, и все, что было в этом мире злом, оборачивалось в добро. Потому что все в этом мире – зло. И этот стол, и это кресло, и это стекло в окне, и пальма в саду, и Америка ваша, и наша Россия, и звездочки на небе. А мой добрый ночной звук был один-одинешенек и совсем не из этого мира. И он меня любил и приходил ко мне тогда. А потом перестал, потому что я не поэт и у меня, как оказалось, нет таланта.

Ну Света, послушайте, в мире столько всего, говорят доктора. И вновь принимаются меня убеждать, что можно жить и без того, чтобы писать стихи.

Но только зачем, дядя Жора, зачем?