Черновик человека - [59]

Бум-бум. Бум-бум. Надо же, какая громкая музыка в голове. Перекрывает шум океана. Надо погромче Левченко рассказывать, а то ведь он ничего не услышит. Он закрыл глаза, притворяется, что спит. Надо, чтобы он дослушал.

И когда из самолета вышла – слышите, дядя Жора? – и меня в автомобиль погрузили и повезли по горным дорогам, и я не знала, куда везут, мне было все равно. Даже если бы меня в тюрьму везли или на торговлю органами, правда, дядя Жора. Я тогда в той машине заснула. А когда проснулась, передо мной был дом. Здесь такие бывают дома, обмазанные глиной. Вы, наверное, видели. А вокруг – пальмы и розовые кусты. Правда, весело, пальмы? У нас даже в Крыму пальмы не росли. Я подумала, что, наверное, умерла – и за все страдания попала в рай.

Она старается говорить быстрее, чтобы попадать в такт музыке. Все вокруг подпевает, пританцовывает – океан и темный небосвод. На спящем теле Левченко все больше песка, и сухого, и уже влажного, холодного.

Я лежала в кровати и думала: как хорошо было бы раствориться в этом новом мире! В этих розах и пальмах, знаете. Чтобы не осталось ничего от моей прежней жизни. Вам такое знакомо, дядя Жора? Вам хотелось стать официантом? Чтобы никто не понял, что им пиво подает известный на весь мир поэт? А вы будете стоять и посмеиваться в кулак. Нет, вам такое не приходило?

Если ребенка не любят, знаете, сколько у него фантазий всегда? Рыбы из моря выходят, чтобы с ним беседовать. Лисы по ночам под его окнами пробегают. Ящерица хвост теряет и становится принцем. Если бы меня не услышал никто, когда маленькая была, так и выжила бы с ящерицами и рыбами. Правда-правда, выжила бы, а потом забыла про этих рыб.

Но зачем-то меня люди подхватили на руки и понесли. Вы первым подхватили и понесли, дядя Жора. Вы не подумайте, что я жалуюсь. Было столько любви, столько любви, дядя Жора. Но только потом зачем бросили? Как будто я была кукла, а вы все уже наигрались.

Мне, знаете, что тогда в голову пришло? В этой комнатке, куда меня привезли? Что здесь, в пустыне, эта кукла могла себе придумать новую жизнь. Правда ведь? Я тогда в первый раз заснула без того, чтобы предварительно нализаться. Сон пришел сам. Даже хочу сказать: заснула с улыбкой на устах. Вы меня слышите, дядя Жора? Нет? Да послушайте же. Уже недолго осталось. Прими ладонями моими пересыпаемый песок. Видите, я помню еще, чему вы меня учили.

Я в той клинике долго на террасе сидела и раздумывала, как бы мне здесь остаться и новую жизнь себе изобрести. Носить совсем другую одежду и делать что-нибудь, ни на театр, ни на поэзию не похожее. Больше всего мне хотелось придумать себе новое имя. Например, Миранда. Или Виктория. Но я так и не придумала.

Когда я к доктору в кабинет пошла, там их, докторов, напротив меня двое оказалось: толстый и тонкий, один справа, другой слева, один в очках, другой без. Гуд морнинг, говорю, деар сэрз. Доктора обрадовались, что я умею по-английски говорить. Конечно, умею, я в вашей Америке выступала, когда мне было тринадцать. Они изумляются: о, о, тринадцать лет, как же такое может быть? Вы занимались гимнастикой? Какой гимнастикой, говорю, я была знаменитая советская поэтесса. О, о, отвечают, очень интересно, мы очень любим литературу. Вы были как автор «Доктора Живаго», уточняет один из них. Мы смотрели фильм, прекрасный фильм. Меня это очень развеселило. Говорю, да, примерно как Пастернак. Только с той разницей, что я уже в детстве прославилась.

Они переглядываются. Как началась ваша поэтическая карьера, спрашивают. Я говорю: мама записала мои стихи. А мама что, да как, любила она меня или нет, а папа что, а папа где. Ну, думаю, расскажу, если им так интересно. Хотя вопросы, конечно, дурацкие. Потом стала про вас, дядя Жора, рассказывать.

Они все удивлялись, знаете: о, о, вас возили выступать на стадионах? Да, говорю, на стадионах, и в концертных залах, и в домах культуры, и на слетах юных пионеров, и в Кремлевском Дворце съездов. И по телевидению. Где только я не выступала! Маленькая девочка с челкой и родинкой над верхней губой. С телом таким, словно по нему вибрирует электрический ток.

А кому больше всего хотелось, чтобы вы прославились, доктора спрашивают.

Ну, маме хотелось. Доктора кивают. Дяде Жоре хотелось.

А как вы думаете, Света, почему им этого так хотелось?

Потому что стихи мои были замечательные, говорю.

Тут они вздыхают, как будто разговор куда-то не туда зашел. Я им помочь хотела, думала: они ведь стараются, говорят со мной, анализируют что-то. Только где им меня понять.

А еще я в Америку ездила выступать, напомнила я. Встречалась, между прочим, с Бродским. Он потом Нобелевскую премию получил.

В какой области, спрашивают.

В литературе. Он был поэт.

А про что вы говорили?

Про стихи.

А что про стихи?

Я сижу и ничего вспомнить не могу. Вот, вспомнила. Я ему про дружбу с вами, дядя Жора, рассказала. А он только поморщился. Подарил мне свою книгу, подписал. Я ее долго не читала. Раскрыла лишь, когда он умер. И пожалела, что раньше не прочла. Такие красивые стихи у него. Очень красивые. Не чета моим.

А почему, как ты думаешь, он поморщился – спрашивают доктора, – когда ты сказала про дядю Жоре?