Черновик человека - [42]

Если во мне есть что-то детское и гениальное, если я ни на кого не похожа, почему же ты не можешь забыть эту, как ее, Вики? В чем ее секрет? Неужели в том, что с пахучим зверем на руках, в грязных резиновых сапогах, непричесанная, некрасивая, она все же смеется так, как я никогда не смеялась? Ну объясни мне, над чем же, над чем она смеется-то. Я ведь тоже хочу посмеяться.

Надо было раньше догадаться, а она не догадалась. Когда он в первый раз подошел к кофейной палатке, улыбался, сказал, что видел ее раньше, когда он узнал в ней Свету Лукину, которую много лет назад показывали по телевизору, уже тогда он, кажется, упомянул эту Вики, но только что же сказал, никак не вспомнить. Вроде, что хочет показать ей коал, что его приятельница с ними работает. Приятельница, он сказал, а не подруга, не «моя девушка». Если бы он сказал «подруга», она бы догадалась. А когда сказал, что хочет переехать – она поняла его желание в том смысле, что в его квартире тесно. Хотя, если подумать, там было три жильца, и в квартире у Светы теперь три жильца, значит, дело было не в тесноте, но тогда ей и в голову не пришло над этим задуматься. А что он говорил, когда приходил к ним на День благодарения? Лилия рассказывала о Приморском, Света вроде болтала о музе, о Ба, и еще они показали ему интервью в газете, но он-то сам о чем говорил? Никак не вспомнить. Может, так и просидел весь вечер молча. А ведь мог бы им объяснить, отчего ему так не терпится переехать.

Когда они стояли на балконе – и руки почти соприкасались, – вот, значит, почему он не погладил ей руку. И когда вино пили на кухне, он ее не поцеловал, хотя момент был подходящий, Лилии дома не было. Света подумала тогда, что это он от робости, но, оказывается, не в робости было дело. Просто не хотел ни трогать ее, ни целовать. Это только в ее фантазии он рядом с ней трепетал.

А когда по пляжу гуляли, когда она принялась невесть зачем рассказывать ему об отце, он ведь тоже только из вежливости слушал. Чтобы она потом послушала его стишата. Ведь так поступают друзья, правда ведь. Слушают, когда тебе хочется поговорить. Когда хочется поделиться чем-то, что наболело, что сочинили – делятся. Еще спросил, где кабинка туалета. Может, он и сказал что-то про Вики, а Света прослушала. Может, сама виновата. Какая ты, Света, невнимательная, когда-то говорила Ба, жизнь пройдет, пока мечтаешь.

Очень часто в ее жизни получалось именно так. По всем намекам и признакам должно было выйти одно. А подсовывалось, как гнилой товар, совсем другое. Если бы только она была повнимательнее, можно было бы вовремя догадаться, пресечь. В детстве все обещало славу, но были же наверняка маленькие такие значочки, похохатывания, по которым должна была понять… Как все в классе морщились, когда учительница просила ее читать стихи на утреннике. Она тогда думала – завидуют. А может, они оттого морщились, что стихи ее были нехороши, и это всем было ясно, кроме тех, у которых в ее славе был свой интерес (приятно быть классной руководительницей у знаменитого ребенка, мамой гения, автором передачи про дитя, которое стихи сочиняет). Но и телевизионщики просили ее попроще читать, «не надо так пафосно, Света», словно хотели принизить ее значение для советской поэзии, а она тогда только усмехалась. И потом Рустам Алиевич хотел уехать с вечера, «убийство невинного ребенка», а она не понимала, какое еще убийство, какой еще невинный ребенок. Разве не видите, товарищи поэты-песенники-прозаики-очеркисты, вместе с вами выступает Света Лукина, надежда и гордость российской словесности.

А позже бесики защелкали фотоаппаратом, поставили ее в жалкие позы на глянцевых страницах, вытолкнули на сцену, наобещали Голливуд, кинули в объятия проходимца вдвое ее старше, который обещал сделать из нее звезду (а ведь должна была догадаться, что поддельный – по стоптанным ботинкам и по выбитому зубу, – но не догадалась). Давно пора бы замолчать и залечь на дно, а она все тыкается в стены, как слепая рыба в подводной пещере. Что ты, рыба, нюни распустила, ничего у тебя не получится, вымрешь скоро. Не понимаешь разве: у тебя зенки не шуруют. А у нас выживает сильнейший.

* * *

На следующий день надо идти на свадьбу девочки Ариэль. Эрик встречает Свету у кофейной палатки. Он улыбается, и она улыбается в ответ, как будто бы ничего не произошло. Очень часто в ее жизни она улыбалась так, будто бы ничего не произошло. Но ведь он знает, она знает.

Хуже всего, что они так и будут продолжать жить в одной квартире. Каждый раз, когда она будет на него смотреть, она будет вспоминать: он не захотел. Может, как-нибудь, когда-нибудь забудется. Поскорее бы. Поскорее бы он стал просто Эриком, просто знакомым из зоопарка, просто соседом по квартире, это моя мама любит с ним разговоры разговаривать, а не я.

Они идут мимо клеток с обезьянами. Мангабеи, морды в бакенбардах. Мангабеи закрывают глаза, у них белые веки. Капуцины с хохолками на голове, с цепким хвостом, длинные пальцы держат палку. Гиббон с желтым мехом и гиббон с черным мехом сидят в гамаке, прижавшись друг к другу, вместе поворачивают головы, вместе боятся врагов.