Черное танго - [95]

Мне вспоминаются слова Симона Визенталя и отца Анри. Оба они, еврей и католический священник, говорили о справедливости, о вере в человека. Я не верю в справедливость, не верю больше в человека. Отец мой был праведником, а они убили его. Даниэль — ребенком, с которого содрали кожу. Они и его убили. Амос был чистейшим человеком, они убили и его. Тысячи смертей не искупят ни одну из этих.

А, кроме того, существуешь ты, которую я любила и которой причинила столько зла. Я показала тебе все, что было во мне самого отвратительного, и принесла тебя в жертву, поставив твою жизнь на карту, дабы утолить свою жажду мести.

Ты единственная, у кого я молю прощения, потому что ты одна из немногих, заставляющих верить, что жизнь и любовь еще возможны. Скажи Франсуа, что я любила его как брата и что я сожалею, что преграждала вам путь друг к другу. Береги его, он любит тебя, и никогда еще двое не были так явно созданы друг для друга, как ты и он. Возвращайтесь во Францию, в эту страну, что так мне нравилась: там можно жить. Вернись на землю Монтийяка, хотя бы на какое-то время: эти места выковали тебя.

Я не хочу, чтобы ты сохранила гротескное воспоминание об этом танго. Вспоминай уничтоженную женщину, прогуливавшуюся с тобой по виноградникам и вокруг холма с крестом в Верделе. Твоя подруга, которая любит тебя,

Сара».

И еще несколько строк, написанных отрывистым почерком:

«Час пробил. Прости меня за это последнее испытание. Я чувствую, что подступает безумие. Прощай».

Лицо Леа исказилось. Она протянула письмо Франсуа. Пока он читал, она ходила из угла в угол, заламывая в отчаянии руки. Закончив читать, он страшно побледнел и, стиснув зубы, лег на кровать, обхватив голову руками.

— И это все, что ты считаешь нужным сделать сейчас?

— Больше ничего нельзя сделать.

Бросившись к кровати, она начала трясти его.

— Мерзавец! Это неправда, это не может быть правдой!

— Нет, это правда, и ты знаешь это не хуже меня. Для Сары не было другого выхода.

— Замолчи, я пойду за ней.

— Слишком поздно.

— Как ты можешь быть в этом уверен?

— Я знаю Сару, и на ее месте я сделал бы то же самое.

— Делай что хочешь, а я иду за ней.

Не дожидаясь лифта, Леа бегом спустилась вниз. Растолкав людей, стоящих в ожидании лифта, она спросила у портье:

— Вы не видели мадам Тавернье?

— Нет, мадемуазель, — ответил портье, — не видел с тех пор, как она поднялась.

— Это было уже давно.

— О да! Вы же были здесь, когда она вызвала лифт.

Значит, Сара не выходила из отеля.

В номере все было без изменений. Франсуа не двинулся с места.

— Пойдем со мной, — взмолилась она. — Сара в отеле.

Они поднялись на террасу, с которой открывался вид на город. Вдали виднелся порт. Послышался гудок корабля. Дул холодный ветер, Леа поежилась.

— Иди сюда. Здесь никого нет. Ты простудишься.

С сожалением она подошла к нему.

— Смотри!

Кто-то лежал в шезлонге. Они приблизились. Казалось, Сара спала. Черты ее лица разгладились, на губах блуждала счастливая улыбка. На полу, около ее свисавшей руки, лежал револьвер.

Сообщение о самоубийстве Сары после скандального бала было опубликовано на первых полосах аргентинских газет. На ее похоронах на кладбище де ла Реколета присутствовало всего пять или шесть человек. Был среди них и Эрнесто Гевара.

Неделю спустя Франсуа и Леа отплыли в Бордо на теплоходе «Кергелен». Их провожали Эрнесто и Ури. Поднимаясь на теплоход, Леа обернулась. Молодой аргентинец помахал ей рукой.

— Счастливо, Леа.