Черное танго - [94]

— Не ходи за ней.

Она хотела вырваться.

— Ее нельзя оставлять одну. Она внушает мне страх.

— Мне она тоже внушает страх.

Разговаривая, они дошли до лифта. Сара нажала на кнопку вызова. Леа старалась вырваться из жесткого объятия Франсуа, чтобы присоединиться к Саре, но у ее возлюбленного была железная хватка. Молодой лифтер открыл дверь. Войдя в лифт, Сара иронически помахала им рукой. Дверь закрылась. У Леа сжалось сердце.

Ни ему, ни ей не хотелось возвращаться в зал. Они оделись и вышли из отеля. Перейдя площадь Сан-Мартин, они пошли по улицам без всякой цели. Ночь была тиха и прохладна. Он обнял ее за плечи. Леа держалась напряженно и враждебно.

— Сегодня Сара показалась мне очень красивой, — произнесла она, как бы разговаривая сама с собой.

— Красивой?.. Да, в каком-то смысле… своего рода порочная языческая божественность была в ней… Ты была похожа на насекомое, запутавшееся в паутине черного паука… Ты казалась завороженной… Ваша пара производила очень странное впечатление, очень волнующее. Хотя это и настоящий скандал, я не жалею, что был там и видел их физиономии.

— Тогда почему же ты прервал наш танец?

— Потому что эго было непристойно.

Леа с раздражением отстранилась.

Не отдавая себе в том отчета, они дошли до посольства Франции. Недалеко от них резко затормозила машина. Франсуа сразу же насторожился. Какую глупость они совершили, выйдя на улицу без оружия! Из машины вышел мужчина. Тавернье с облегчением узнал в нем Владимира д'Ормессона.

— Дорогой мой, чего только не рассказывают о вас! Здравствуйте, мадемуазель Дельмас… Браво, все только об этом и говорят! Вы понимаете, какой это скандал?.. Мадам Тавернье должна как можно скорее покинуть Буэнос-Айрес. Что касается вас, мадемуазель Дельмас, я советую вам уехать во Францию. Завтра весь город заговорит об этом танго. Боюсь, что меня вызовут к министру внутренних дел, если не к президенту…

— Вам не кажется, господин посол, что вы немного сгущаете краски?

— Тавернье, вы не хуже меня знаете, что оппозиция постоянно упрекает правительство этой страны в так называемых симпатиях к фашистам. Перонисты очень обеспокоены тем, что произошло в усадьбе Кастелли… Жена французского дипломата, танцующая со свастикой на голове, — вы не находите, что это скандал? Зайдите в середине дня ко мне в посольство.

Кивнув Леа, он сел в машину.

Франсуа и Леа молча продолжали свой путь. Они зашли в большое кафе на проспекте, шумное и ярко освещенное. При их появлении сидевшие в кафе зашептались. Мужчины пристально смотрели на Леа. К ним подошел официант.

— Добрый вечер, что будете заказывать?

— Два коньяка, пожалуйста.

Напиток, который принес им официант, с трудом можно было назвать коньяком. Они выпили молча, думая каждый о своем. Леа вспоминала трагическое лицо Сары, как бы освещенное изнутри, нежную и насмешливую улыбку, блуждавшую у нее на губах, силу ее рук, ее нервное и гибкое тело, движениям которого тело Леа подчинялось, и главное — эту свастику, намалеванную на бритой голове. Не оставалось сомнений в том, что безумие овладевало ею… Разве не пыталась Сара все это время дать ей это понять? Леа же ничего не видела, ничего не хотела замечать: несмотря на ужас, который внушала ей Сара, она должна была попробовать понять ее и помочь ей. Вместо этого Леа всем своим поведением демонстрировала страх и отвращение. Она оттолкнула Сару, оставив наедине с ее чудовищным действом.

Мысленно Франсуа тоже казнил себя. Так же, как и Леа, он говорил себе, что мог бы быть более внимательным к Саре, пребывавшей в смятении. Он чувствовал себя виноватым в том, что оставил Сару во власти призраков и не убедил ее отказаться от мести. Зная ее, он должен был бы защитить ее от самой себя, воззвав к памяти ее отца, которого она обожала. Что бы ответил Франсуа, если бы тот спросил: «Что ты сделал с Сарой?»

Одновременно они протянули друг другу руки. Наконец они были вместе.

— Пойдем за Сарой, — сказал он.

Когда они вернулись в отель, бал был в самом разгаре. Они поднялись в номер Леа, дверь была открыта. Сары там не было… На подушке лежал конверт, адресованный Леа. На фирменном бланке гостиницы она прочла:

«Дорогая моя,

Скоро я присоединюсь к тебе в зале.

Я не знаю, буду ли я жива, когда ты прочтешь это письмо. Но мне необходимо его написать, чтобы попытаться объяснить тебе, почему я превратилась в чудовище. Я не стараюсь оправдаться, я сама внушаю себе ужас. За последние педели я поняла, что ненависть не приносит мира, но лишь отвращение к самому себе, и, тем не менее, я считаю ее необходимой. Просто я больше не хочу в этом участвовать. Не то, чтобы я ее утолила, но никакая месть не исправит причиненного зла. Они не только убили моего отца, мое дитя, искалечили меня навсегда, проведя надо мной чудовищные опыты, но они сделали меня соучастницей своих гнусностей. Именно этого ни я, ни Даниэль не могли себе простить. Мы оказались их сообщниками: он — выдав депортированного, укравшего кусок хлеба, я — украв одеяло у умирающей. Мы стали их сообщниками из-за бессилия и невозможности восстать против них. А главное — как простить себе то, что я выжила? Я чувствую, как ко мне подступает безумие, чувствую, что я одна в целом мире. Я убедилась, что, как и они, способна мучить беззащитное существо. Я тщетно повторяла себе, пытаясь найти хотя бы намек на оправдание: «Они действительно это делали». Я ищу в себе остатки гордости, которые бы удержали меня на этом зловещем склоне. Вспомни, я говорила тебе: «Я стану хуже них». В каком-то смысле это свершилось, и это и есть самое страшное зло, какое они еще могли мне причинить.