Черное платье - [73]

— Слава Богу, что не болеете… Он мне никакой записки не оставил?

— Записки? Ах, Господи, да что ж это я? Оставил, оставил, погоди, — Людмила Ивановна бросилась к комоду, бормоча на ходу: — Памяти-то совсем не стало, что ты будешь делать! Вот, — она достала сложенные листки. — Что оставил, все сохранила. И ему сказала: пишите, мол, все передам. На вот, бери.

Наташа взяла письмо, рука ее дрожала. Она развернула листочки и, когда начала читать, ей показалось, что она слышит его голос: "Любимая, я приехал… твой телефон… старая дама, твоя соседка… буду ждать…" Слова мелькали у нее перед глазами, и от волнения она не могла связать их в единое целое, но одно было ясно — он не забыл, не предал ее. Она принялась перечитывать письмо. Да, она была несправедлива к нему: он не мог дозвониться и приехал, и искал ее, и не мог найти. "Je t’ai cherchée, mon amour, mais je ne t’ai pas trouvée"[11],— вспомнились ей строчки из любимого когда-то в юности стихотворения Превера. Но почему как-то странно обрывается последняя фраза? Наверное, тетя Люда дала ей не все?

— Тетя Люда, посмотрите, пожалуйста, нет ли еще листочков? Здесь не все, должен быть конец.

— Не все, говоришь? Не знаю, что было — все дала. Вот, смотри, — она снова выдвинула ящик комода, достала жестяную коробку, в которой хранила письмо, и открыла ее. — Вот! Что было, то дала. А больше у меня ничего нету.

— Тут не хватает листочка — видите, слово обрывается… а должен быть телефон или адрес.

— Что ты будешь делать? — разволновалась Людмила Ивановна. — Наташа, вот говорю тебе как есть: он мне это письмо дал, я его на стол, вот сюда, — она показала, — положила. Я это вот как сейчас помню. Еще жилец-то новый приходил, выключатель мне починил. Вот здесь и сидел. И письмо вот тут под вазочкой лежало. А как ушел, так я это письмо в комод-то и спрятала. И с тех пор я его и не видела даже, письмо-то это. Мне оно зачем? Я положила, сохранила, все, как он просил. А телефон там должен быть: он мне еще говорит, я, мол, телефон и адрес тут записал. Так что как только позвонит, так вы ей сразу письмо-то и отдайте. Я все помню, вот как вчера. И как сидел тут, чай пил со мной. Я его чай-то позвала пить, а к чаю у меня варенье прошлогоднее, которое еще Катя варила, из своего крыжовника. Ну, я ему и говорю, что, мол, чай-то не с чем пить. А уж он потом вернулся и целую сумку мне принес: и хлеб, и пастилу разную, и конфет, и шоколад… — Людмила Ивановна засмеялась, — я его и не ем-то, шоколад этот. И еще, говорит, в июле приеду. Да, в июле. Обязательно, говорит, приеду. Я ему: приезжайте, они небось к июлю-то объявятся. А оно вон как вышло. Не знаю, почему не приехал. А еще деньги дал, — вспомнила Людмила Ивановна. — Только вот не пойму, что за деньги? Я их понесла в этот, пункт, как его, а они говорят: мы, бабуля, такие деньги не меняем, мы только доллары. Идите, говорят, в банк. Так что не пойму, что за деньги такие! — Она опять открыла комод, достала пятисотфранковую бумажку, оставленную ей Филиппом, и протянула Наташе.

— Это французские деньги, тетя Люда, их вам в сберкассе обязательно поменяют. Вы за них получите около двух тысяч.

— Да что ты? Вот спасибо… А ты что же, уходить собралась?

— Да, тетя Люда, пойду.

— Куда ж ты собралась-то так рано, не успела прийти и уже уходишь. Ты как живешь-то? Поправилась ты, что ли, не пойму… — Она оглядела Наташину фигуру.

— Нет, тетя Люда, я жду ребенка.

— Да что ты? Вот радость-то… А я смотрю, вроде ты располнела. Да как же ты, замуж, что ли, выходишь?

— Нет, тетя Люда, не выхожу. Я пойду, хорошо? Мне пора.

— Да ты постой, как же ты?.. Ах, Господи, ты ребенка-то от него, что ли, ждешь? От француза этого?

Наташа кивнула, ее душили слезы.

— Да как же ты… — суетилась Людмила Ивановна, — так и пойдешь?

— Да, пойду. Спасибо вам.

— Чего спасибо-то? Ты напиши ему или адрес хоть оставь. Или телефон. Вдруг приедет еще?

— Нет, больше уже не приедет. Если в июле не приехал, как обещал, значит, уже не приедет… А телефона у нас пока нет… — Она отступила к двери, ей хотелось скорее уйти.

— Где живете-то? — спросила Людмила Ивановна, открывая ей дверь.

— "Улица Подбельского", — ответила Наташа, уже стоя на площадке.

— Это где ж такое?

— Конечная остановка, за Сокольниками.

— Далеко-то как!

— До свидания, тетя Люда, смотрите, не болейте.

— Ты заходи, не забывай! Как Сережа-то?

Но Наташа уже спускалась по лестнице, слегка опираясь о стену, на которой сквозь толстый слой масляной краски проступала процарапанная детской рукой старая надпись: "Наташа дура". Да, она дура. Она напридумала Бог знает чего и потеряла его. И на сей раз — навсегда.

Она вышла из подъезда и бросилась к метро. "Скорее уйти отсюда, пока не встретился никто из знакомых.

Скорее уйти, не видеть этих домов, деревьев, дворов. Все забыть. Прийти домой, лечь, закрыть глаза и постараться ни о чем не думать, не вспоминать, не сожалеть, не загадывать. И не пытаться понять. Теперь все равно. У нее больше нет сил, она устала, Боже, как она устала от всего этого. За несколько месяцев она пережила столько, сколько иным людям не выпадает пережить за целую жизнь. Ничего, сейчас она придет домой и успокоится. Ведь ничего не произошло, абсолютно ничего — почему же ей так больно? Еще недавно она жила с мыслью, что он обманул ее, унизил, бросил. И ничего. Она жила, ведь она жила с этим и собиралась жить дальше. А теперь она знает, что никто ее не предавал и не обманывал. Чего же еще?"