Черное перо серой вороны - [4]

— Кризис, — буркнул Осевкин. — Люди стали меньше покупать. Сам знаешь.

— Но они же, твои люди, жрут каждый день, гадят, пачкаются и пачкают, следовательно, моют посуду, стирают, сами моются, чистятся и так далее! — воскликнул Нескин. — Значит, дело не в кризисе, а в чем-то другом. В чем?

— В том, что они стали экономнее. У меня жена — и та на мойку посуды стала тратить меньше этого вашего дерьма.

— Это почему же — дерьма? — возмутился Нескин.

— А потому, что по телику сказали, что от него и рак можно заработать, и экзему, и еще прорву всяких болезней. Вот они и стали меньше покупать…

— Так это же происки конкурентов! — воскликнул Нескин с таким жаром, что даже подпрыгнул на месте. — Известное дело! Надо на эти происки отвечать адекватными контрмерами.

— Вот и займись, — отпарировал Осевкин. И пояснил: — Что от меня зависит, я делаю. Но исключительно на местном уровне. А надо на всероссийском. А это уже забота твоих братьев.

Сзади погасла очередная порция ламп, такая же порция вспыхнула впереди, осветив бетонную стену с черными дырами, куда бесконечными удавами уползали конвейера, из темноты выступили широкие ворота, выкрашенные в ярко-красный цвет, и белыми в них дверьми.

— Об этом я позабочусь, — согласился Нескин. — Но и ты должен проявлять инициативу: одно дело делаем.

— Я и говорю: на своем уровне я проявляю, — начал было Осевкин, — а только…

И вдруг замолчал, остановившись с задранной головой, точно налетел на стеклянную стену, на которой нет ни одного предупреждающего знака. Жестокие серо-зеленые глаза его уставились на выведенную огромными черными буквами надпись на голой бетонной стене, да еще под самым потолком, куда забраться можно только по большой лестнице.

Нескин тоже остановился и тоже задрал голову. И прочитал вслух:

— «Осевок-паскуда! Отдай рабочим заработанные ими деньги! Иначе будет хуже!»

— Аххх ссс-суки! — выдохнул Осевкин, и лицо его сперва побелело, затем вспыхнуло и пошло фиолетовыми пятнами. — Да я из них шашлыки понаделаю! Да я их, б…й!.. Да они у меня!.. — он задыхался от ненависти и дергал себя за красный галстук, то затягивая его, то распуская.

Нескин тут же отметил, что на такое изменение цветовой гаммы лица способны разве что хамелеоны и осьминоги. Ну и еще какие-то там рыбы. И что раньше за Осевкиным подобное вроде бы не водилось. Однако атмосфера, судя по этой надписи, на комбинате далеко не такая безоблачная, какой кажется на первый взгляд.

— Сеня, не пори горячку! — вскрикнул Нескин, зная взрывной характер Осевкина и его способность действовать подчас настолько безрассудно, что потом придется долго все разгребать и заглаживать, ничего не добившись, а лишь усугубив положение еще больше. И добавил: — Ведь ты же не знаешь, кто это сделал. Да и угроза эта пустая. На испуг берут. Не более того. А деньги… деньги надо работникам платить. Когда у человека нет денег, он и купить ничего не может.

— Да мне плевать на то, кто это сделал! Плевать, могут они или нет! — выкрикнул Осевкин в лицо Нескину вместе с каплями слюны. — Они мне грозить! Мне! Осевкину! Мразь! Холопы! Совки! Удавлю!

Однако с места Осевкин не сдвинулся, а только оглядывался по сторонам, точно надеялся увидеть тех, кто сотворил эту надпись и теперь все еще прячется среди конвейеров в чернильной темноте. Но огромное бетонное помещение было черно и пусто: здесь все делала автоматика, управляемая из компьютерного центра.

Нет, Осевкин был уже не тот, каким когда-то знавал его Нескин. Теперь он не кидался, очертя голову, в драку, а спускал пар на своих ближайших помощниках, а уж потом, все обдумав и взвесив, все вызнав, начинал действовать. Тем более что, действительно, на кого спускать собак, если злоумышленников не видно и не слышно? Только на своих. За то, что допустили, не доглядели, прохлопали ушами, проморгали глазами.

Что-то говорил относительно профсоюза Нескин, но Осевкин не слышал. Он топтался на месте, морща свой широкий и низкий лоб, прикрытый короткой челкой, затем рванул на себе ворот рубахи, взъерошил русые с рыжинкой у висков волосы и кинулся к двери.

А за дверью его ждал генеральный директор комбината Дмитрий Степанович Косолобов, опытный инженер-химик, лет под сорок от роду, в очках, с бородкой клинышком. Его Осевкин два года назад соблазнил стотысячной зарплатой, премиальными, бесплатной квартирой, шикарной машиной и прочими благами, и как раз тогда, когда Косолобов прозябал на одном из подмосковных химкомбинатов в должности технолога цеха, получая гроши — и те не каждый месяц, живя в коммуналке с семьей из пяти человек. Правда, зарплата на новом месте оказалась не в сто тысяч, а в семьдесят, минус вычеты за всякие вольные и невольные упущения, квартира не пятикомнатная, а трех, машина — подержанные «Жигули», а премиальные вообще оказались жалкими подачками. Но Косолобову деваться было некуда, и он терпел, как терпели всю жизнь его родители, не смея перечить властям. Однако с той разницей, что терпели они ради идеи. Пусть и призрачной, пусть неосуществимой, но все-таки идеи. А у Косолобова идеи не было никакой, если не считать идеей крепкую, вполне обеспеченную семью. Он просто-напросто не сумел найти новую идею в том бедламе, который образовался в восьмидесятые и девяностые годы прошлого века. И не он один — большинство из тех, чьи личности формировались на стыке эпох.