Черно-белое кино - [53]

и речь тут идет не о ней.

Время белых стихов, эти строки,

всего только время и сроки,

мгновенье и час

обостренного зренья, последних прозрений,

последних надежд

и последних утрат,

это возраст души, это воздух предгорий

и горных вершин,

Эверест, Арарат,

где останки ковчега под снегом

с последним ночлегом

так просто уже рифмовать.

Это строгие строки классической прозы,

и белые розы у вас на окне,

и внезапные слезы, причина которых не страх

перед черною бездной

и горным обвалом

куда-то несущихся лет,

а щемящий восторг перед чудом творенья

и чудом явленья на свет,

перед этой счастливой удачей —

однажды случайно возникнуть,

явиться

и быть.

Здравствуй, белое пламя, мой белый костер,

догораю на белом костре,

не прощаюсь, прощаю, и вы меня тоже простите,

я вам говорю,

вы, которые здесь уже были, и вы,

кто еще только будете,

вы меня тоже простите,

смиренно прошу,

потому что вы жили, а вы еще будете жить, а я жив,

я хожу по земле,

я живу,

я дышу.

И объемлет меня все плотней мое белое пламя,

мой белый огонь,

этот вечно кружащийся рой,

рой цветов, поцелуев, улыбок,

исписанных наспех листков

и совсем еще девственно чистых листков,

рой снежинок, и рой мотыльков,

и бесчисленный рой лепестков

белых лилий и белых акаций, которые завтра уже

расцветут.

«Кто-то упрямо и властно…»

Кто-то

упрямо и властно

мне смотрит в затылок,

требуя —

обернись,

оглянись!

А я не оглядываюсь —

догадываюсь,

что увижу,

когда обернусь.

Там,

у меня за спиною, —

мосты,

сожженные мною,

взрывов огненные кусты,

крест

у двести второй версты,

свет одинокой звезды.

А дальше,

если дальше еще оглянуться назад, —

сад,

где яблоки до сих пор на ветках висят,

и листья не увядают.

Яблоки моего детства не опадают.

Яблоки моего детства,

там,

у меня за спиною,

упадут только со мною,

однажды,

когда я обернусь туда.

Вот и иду,

стараясь не оборачиваться,

хотя слышу, как яблони мои

шелестят в тишине,

и дорога моя,

удлиняясь,

все укорачивается,

и чем дальше они —

тем ближе они ко мне.

«Делаю то, что должен…»

Делаю то, что должен,

а не то, что хочу.

Тяжкий крест несу терпеливо.

Тяжкий камень в гору качу.

Я привык уже – чувство долга —

и не то чтоб кого корю,

только что-то уж больно долго.

– До каких же пор? – говорю.

…И вот уже трое,

трое бредем мы

сквозь чащи таежные —

впереди протопоп с протопопицей,

а за ними и аз себе, грешный,

тащусь понемногу.

– Долго ли, – то ли я говорю,

то ли Марковна, протопопица, вопрошает, —

долго ли будет мука сея, протопоп?

И он отвечает так мягко,

а вместе решительно —

то ли Марковне, протопопице, он ответствует,

то ли мне говорит:

– До самыя смерти, – говорит, —

до самыя смерти!

Так что ты, – говорит, —

не печалуйся, человече.

Вон какой отмахали путь!

А теперь уже – недалече.

Дошагаем уж как-нибудь.

остается совсем недолго

нам брести по этим лесам.

И кто знает,

где чувство долга,

а где то, что ты выбрал сам!..

И по древним, словно предание,

летописным этим лесам,

будто эхо дальнее-дальнее —

сам! – разносится —

сам!

сам!

«Изо всего, что видел…»

Изо всего, что видел

в подлунном мире, —

море,

вот что люблю

в наибольшей мере —

море-прародина,

море-праматерь,

как женщину люблю,

как ребенка,

до спазма,

до дрожи,

до мурашек по коже

при одном лишь воспоминанье,

при одной только мысли о том,

что ты существуешь,

о море,

amore mioL

Но жизнь моя

как-то так несуразно складывалась,

что встреча наша, увы,

всякий раз откладывалась

из-за ненужных и нужных каких-то дел,

из-за семейных всяческих неурядиц,

из-за отсутствия денег,

из-за того и другого,

пятого и десятого,

встававшего непреодолимой стеною

между морем и мною…

Изо всех вещей и предметов,

которыми я обладал

или ныне владею,

самым любимым моим предметом

(я уже как-то писал об этом)

был и остался

стол —

новый не новый,

фанерный, дубовый,

пусть даже кухонный или столовый —

только поверхность была б у него побольше,

чтобы можно свободно поставить пепельницу,

разложить сигареты,

бумагу,

карандаши

и сидеть

в непривычной этой тиши, от души

предаваясь занятью,

что подобно объятью любовному

и распятью,

без которых не стоила б жизнь моя ни гроша.

А жизнь моя, между тем,

как-то так несуразно складывалась,

что встреча наша, увы,

так часто откладывалась по причинам,

частично уже перечисленным выше,

из-за того и другого,

пятого и десятого,

встававшего непреодолимой стеною

между ним и мною.

Вот и это стихотворенье,

незатейливое по форме,

я сочинял по дороге

к пригородной платформе,

вышагивая одиноко

под одинокой луною

и слыша,

как вскачь он несется

следом за мною,

вынырнув

из-за ближайшего палисадника,

словно медный державный конь,

хотя и без всадника,

и грозит мне вдогонку —

вот ужо тебе, погоди!..

А море

все так же плескалось

где-то там впереди,

томительное

в тех пространствах недосягаемых,

как приснившийся ночью

и почти позабывшийся стих,

как одно слагаемое

среди многих других слагаемых

суммы всего,

чего я не смог,

не сумел,

не достиг.

«Я полагаю, Пушкин, говоря…»

Лета к суровой прозе клонят…

Я полагаю, Пушкин, говоря

о том, что, мол, года к суровой прозе,

не так-то прост и в этом был вопросе

и не одно лишь то имел в виду,

что перейти готов к иному жанру,

то бишь забыв о рифме, о размере,

скорей засесть за повесть, за роман —

нет, думал он, поэзия – обман,

пленительный, а все ж в какой-то мере

обман, да-да, пленительный обман,

как облачко, как утренний туман,