Черно-белое кино - [51]

Смотри, как медово-янтарный

по дереву движется сок.

Смотри, как решительно вдруг

набухла апрельская завязь.

И все не кончается запись,

и плавно вращается круг.

Сцена у озера

Озеро Тракай в Литве. Берег. Старинный замок вдали. Раннее утро. На берегу Поэт и Фауст.

Фауст

Мне кажется, что я сегодня вновь,

как в дни былых скитаний многотрудных,

сижу у вод Эгейских изумрудных

на бесподобном празднестве морском.

И нереиды в этот ранний час

гуляют, как купальщицы по пляжу,

а после принимаются за пряжу,

садятся прясть на прялках золотых…

Восходит солнце. Снова будет день,

еще один из множества несметных

обычных наших дней и дней бессмертных,

которым кануть в Лету не дано.

А нам все мало, мало, нас опять

куда-то вдаль влечет – ворочать горы,

искать волшебный корень мандрагоры

иль камень философский добывать…

Поэт

Да вы поэт, мой Фауст, видит бог!

Я дам сейчас вам перья и бумагу,

и вы, мой друг, садитесь и пишите,

и сочиняйте все, что вам угодно —

канцону,

пастораль

или сонет —

сей дар похоронить в земле – преступно!

Фауст

Ну, что ж, кому прекрасное доступно,

кто любит – тот действительно поэт.

Поэт

Да, вы поэт, мой Фауст, в этом суть,

и потому вы так великодушны,

и я не знаю, что мне должно сделать,

чтоб вам воздать за вашу доброту.

И все-таки, и все-таки опять

я смею вас обеспокоить просьбой,

последней моей просьбою смиренной

и самой сокровенною моей.

Мне б так хотелось, о мой добрый Фауст,

хотя бы раз, хотя бы на мгновенье,

воочию увидеть Катерину

в том времени, немыслимо далеком,

в том будущем,

в котором,

неизвестно,

смогу ли увидать ее хоть раз…

Фауст

Хотя, насколько помнится, mein Freund,

подобным обещаньем я не связан,

но раз вам это нужно – я обязан,

и вашу просьбу выполню тотчас.

Глядите ж!..

Возникает утро какого-то дня две тысячи первого года.

Комната Катерины. Катерина, молодая женщина лет двадцати семи, в кресле, с раскрытою книгой на коленях.

Катерина

Не первый раз листаю эту книгу.

Когда-то мне казалось необычным

ее названье – «Письма Катерине

или Прогулка с Фаустом», а вот

привыкла – и читаю, словно адрес,

написанный однажды на конверте,

в котором столько лет хранятся письма,

когда-то адресованные мне…

Читает наизусть.

«Я дьяволу души не продавал —

хоть с Фаустом сошлась моя дорога,

но он с меня не спрашивал залога,

моей души не требовал взамен…»

Конечно, нынче так уже не пишут.

И, верно, слог немного старомоден.

И эти рифмы – кто ж теперь рифмует!

Ax, день минувший, мой двадцатый век,

вчерашнее уже тысячелетье —

извечный спор архаики с модерном,

их бурные ристалища и распри

и странный их

в итоге

симбиоз.

И все же я к тебе, мой прошлый век,

то странное испытываю чувство,

которое подобно ностальгии —

и сладок его вкус,

и горьковат.

Раскрывает книгу и начинает читать.

Поэт

Вы посмотрите, Фауст, посмотрите —

слезинка по щеке ее скатилась!

Я к ней пойду! Хотя бы на мгновенье!

Я только ее волосы поправлю,

слезинку набежавшую утру!..

Несмотря на запрещающие знаки, которые подает ему Фауст, бросается к Катерине. Виденье тотчас исчезает. По щеке Поэта текут слезы.

Фауст

Увы, нам только кажется порой,

что мы свой жребий сами выбираем.

А мы всего лишь слезы утираем,

чужие ли, свои – не все ль равно!

«Освобождаюсь от рифмы…»

Освобождаюсь от рифмы,

от повторений

дланей и ланей,

смирении и озарений.

В стихотворенье —

как в воду,

как в реку,

как в море,

надоевшие рифмы,

как острые рифы,

минуя,

на волнах одного только ритма

плавно качаюсь.

Как прекрасны

его изгибы и повороты,

то нежданно резки,

то почти что неуловимы!

Как свободны и прихотливы

чередованья

этих бурных его аллегро

или анданте!

На волнах одного только ритма

плавно качаюсь.

Как легко и свободно

катит меня теченье.

То размашисто

заношу над водою

руку,

то лежу на спине,

в небеса гляжу,

отдыхаю…

Но внезапно,

там,

вдалеке,

где темнеют плесы,

замечаю,

как на ветру

шелестят березы.

Замечаю,

как хороши они,

как белёсы,

и невольно

к моим глазам

подступают слезы.

И опять, и вновь,

вопреки своему желанью —

о любовь и кровь! —

я глаза утираю

дланью.

И шепчу,

шепчу —

о березы мои, березы! —

повторяя —

березы,

слезы,

морозы,

розы…

«Меж двух небес…»

Меж двух небес (начала и конца),

меж двух стихий (как в кресле брадобрея —

меж двух зеркал), стремительно старея,

живешь на этом тесном пятачке,

в двух зеркалах бессчетно повторяясь

и постепенно в них сходя на нет,

там, за чертой, за гранью дней и лет,

последним звуком нисходящей гаммы.

Две бронзы. Две латуни. Два стекла.

Два тонких слоя ртутной амальгамы.

Вот тайна и развязка этой драмы.

Меж двух стихий (начала и конца),

меж двух страстей (как в кресле брадобрея

меж двух зеркал)… Гораций и Катулл,

Шекспир и Дант сидели в этом кресле.

Они ушли. Они навек воскресли

и в глубине зеркал остались жить.

Ну что ж, мой друг, приходит наше время.

Эй, брадобрей, побрить и освежить!..

И вдруг поймешь – ты жизнь успел прожить,

и, задохнувшись (годы пролетели),

вдруг ощутишь, как твоего чела

легко коснулись вещие крыла

благословенной пушкинской метели…

Ну что ж, мой друг, двух жизней нам не жить,

и есть восхода час и час захода.

Но выбор есть и дивная свобода

в том выборе, где голову сложить!

Строки из записной книжки

…Вот я вижу, как он сдергивает с головы свой блестящий цилиндр и ловким движеньем, привычным движеньем мага и чародея, извлекает из него то пеструю шаль цыганскую, то тулупчик какой-то заячий, то веером распахнет игральные карты, надо же – тройка, семерка, туз!.. У каждого поэта должен быть свой цилиндр. Но сколько мы, грешные, тащим все из того же пушкинского цилиндра!..