Черно-белое кино - [52]

* * *

Может быть книга подобна чистому хвойному лесу, сосновому бору. Может быть книга подобна березовой роще – и это тоже пре красно. И все-таки смешанный лес, по-моему, лучше.

* * *

Популярность поэта при жизни (даже поэта хорошего) – чаще всего долговременной она не бывает. Тут все, как в любви, – бурное увлеченье, медовый месяц, семейная жизнь, привычка.

* * *

Прощай. Вдали, в великой отдаленности

от этих мест, с тобою мы увидимся…

«Я дьяволу души не продавал…»

Я дьяволу души не продавал —

хоть с Фаустом сошлась моя дорога,

но он с меня не спрашивал залога,

моей души не требовал взамен.

В том многотрудном странствии своем,

не помышляя прошлое обидеть,

стремились мы не прошлое увидеть,

а в будущее время заглянуть.

И я, идя за Фаустом вослед,

в нем чувствуя надежную опору,

скорее сам был Фаустом в ту пору,

а он был Мефистофелем моим.

Но опытом своим отягощен,

наученный на собственном примере,

мне тайные распахивая двери,

моей души взамен он не просил.

Спасибо тебе, доктор Иоганн,

за все, что мы увидели с тобою,

покуда, ратоборствуя с судьбою,

мы бег времен пытались задержать.

Спасибо за дерзанье и напор,

сдвигающие камень преткновенья,

спасибо за волшебные мгновенья

свиданья с Катериною моей.

Прощайте, я и вас благодарю,

магические камни Виттенберга,

за эту многоцветность фейерверка

на карнавальном празднестве души.

А что же до расплаты – мы и так

в конце концов за все сполна заплатим

своим истцам, и братьям и собратьям,

и всем сестрам, которым мы должны.

«Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил…»

Этот поздний рассвет обнажил и ясней обозначил

перемены в природе, а значит, и в нашей судьбе.

Сколько лет, сколько зим с той поры пронеслось,

как я начал

их писать, эти письма мои, Катерина, тебе?

Паутинки летят над осенним пустеющим садом.

Августовских лесов загорелись вдали купола.

Ты пришла, Катерина, и стала моим адресатом

до того, как явилась, и прежде еще, чем была.

И когда меня в мокром окопе секла непогода,

и когда я вставал, повинуясь армейской трубе,

и когда я лежал на снегу сорок первого года —

это все были письма мои, Катерина, тебе.

Я тебе посылал их в такие безбрежные дали,

я тебе их писал, лишь о том затаенно скорбя,

что ответа уже отправитель дождется едва ли —

нет, нескоро еще эти письма дойдут до тебя.

Но и самые трудные в жизни моей положенья,

в передрягах ее, в беспощадной ее молотьбе,

все тревоги мои, все победы и все пораженья —

это все были письма мои, Катерина, тебе.

Всею кровью писал их, писал, погибая от жажды,

всею болью своею, одно лишь имея в виду,

что пускай не сейчас, не сегодня, а все же однажды

ты прочтешь их когда-то в две тысячи первом году.

День сменяется днем, и эпоху сменяет эпоха.

Все приемлю как есть, ни на что не пеняю судьбе.

Благодарно припомню за миг до последнего вздоха

все идут еще письма мои, Катерина, тебе.

Над старой тетрадью

Вчерашний день, вчерашние стихи,

вчерашний снег, вчерашняя погода.

А на дворе – иное время года,

и день стоит иной в календаре.

Вчерашние стихи, вчерашний день,

все дальше друг от друга мы уходим,

а встретимся – и сходства не находим

с привязанностью давешней своей.

Вчерашний дождь, вчерашняя гроза,

вчерашний штурм, вчерашняя атака,

ах, Одиссей, к чему тебе Итака,

где у тебя ни дома, ни жены!

Вчерашние стихи, вчерашний день.

Прощаемся, как с первою любовью.

С той первою, соседствующей с кровью

и неспроста рифмующейся с ней.

Я мог бы вам сказать – я вас любил,

трудней сказать – любовь еще, быть может…

Вчерашний день, хоть как он там ни прожит,

а все равно он день вчерашний мой.

И все-таки, и все-таки тот день,

вчерашний мой, и он был не напрасен,

и был под вами снег недаром красен,

мои листы, исписанные мной.

Поэзия, сестра семи скорбей,

семи печалей верная подруга.

И стаи строф – как стаи голубей.

И невозможно вырваться из круга.

Вместо эпилога

А что же будет дальше, что же дальше,

уже за той чертой, за тем порогом?

А дальше будет фабула иная

и новым завершится эпилогом.

И, не чураясь фабулы вчерашней,

пока другая наново творится,

неповторимость этого мгновенья

в каком-то новом лике повторится.

И станет совершенно очевидным,

пока торится новая дорога,

что в эпилоге были уже зерна

и нового начала, и пролога.

И снова будет дождь бродить по саду,

и будет пахнуть сад светло и влажно.

А будет это с нами иль не с нами —

по существу, не так уж это важно.

И кто-то вскрикнет: – Нет, не уезжайте

Я пропаду! Пущусь за вами следом!.. —

А будет это с нами иль с другими —

в конечном счете, суть уже не в этом.

И кто-то от обиды задохнется,

и кто-то от восторга онемеет…

А будет это с нами или с кем-то —

в конце концов, значенья не имеет.

Белые стихи (1991)

«Время белых стихов…»

Время белых стихов, белизна, тихий шаг снегопада,

морозная ясность

прозрачного зимнего дня,

византийская роспись крещенских морозов

на стеклах души,

как резьба, как чеканка – по белому белым —

дыши не дыши —

не оттает уже ни единый штришок на холодном стекле.

Время белых стихов, эти белые строки,

как белые рощи,

зиянье резной белизны,

где случайные рифмы, как редкие вспышки

рубиновых ягод рябин,

хоронящихся в тень,

как снегирь, как синичка – на кончике ветки —

внезапно —

тень-тень! —

хотя речь тут совсем не о рифме,

нет, дело не в рифме,