Черно-белое кино - [54]

клубящийся над грешною землею,

возвышенно витающий над ней,

а проза, она все-таки земней,

и будь хоть соловей там или роза,

питает их, поди, все та же проза,

и червячок не вреден соловью,

равно как розе – горсточка навоза

(была бы лишь умеренною доза!) —

так что ж нам прозу не пустить в стихи,

житейской не чураясь чепухи,

не устрашась Гоморры и Содома…

И я сегодня прозе говорю —

входи в мои стихи и будь как дома!

Тебе навстречу двери я открыл

и окна отворил тебе навстречу.

И если скажут мне – твой стих бескрыл,

ты крыл его лишил! – что я отвечу,

что критикам моим скажу тогда?

А ничего.

– Года, – скажу, – года!

«Только ритмы, одни только ритмы…»

Только ритмы, одни только ритмы,

бесконечное множество ритмов,

их биенье, круженье, теченье,

и пересеченье,

и противоборство.

Вся Вселенная – скопище ритмов,

грандиозная ярмарка ритмов,

их ристалище,

форум,

арена.

Мы живем на космической ярмарке ритмов,

мы наполнены ими,

пронизаны ими,

мы просто напичканы ими.

Мы и сами —

круженье космической пыли,

мы малые ритмы Вселенной.

Все планеты и звезды,

трава и цветы,

и пульсация крови,

искусство,

политика,

страсть —

только ритмы, одни только ритмы.

Такова и поэзия, кстати, —

ее стержень, и ось, и основа —

напряжение ритма,

движение речи,

пульсация слова.

Вы, возможно, заметили,

как я легко

обхожусь временами без рифмы,

но без ритма —

о нет, извините,

без ритма всему наступает конец,

это смерть,

ибо только она

существует вне ритма,

и не оттого ли

мы над ней водружаем

свои сокровенные ритмы —

величавые ритмы прощальной молитвы,

колокольного звона

тяжелые мерные ритмы,

звуки траурных маршей,

написанных

в ритме рыданья.

«Координаты времени условны…»

Координаты времени условны.

Привычно говорим – задолго до.

До нас. До наших дней. До нашей эры.

До Рима. До Пилата. До Голгофы.

До Ноя. До ковчега. До потопа.

История – вся сплошь – задолго до.

Живущие меж прошлым и грядущим,

все тщимся заглянуть как можно дальше.

За нами – тьма, и перед нами – тьма.

Так и живем меж тою тьмой и этой,

на крохотном пространстве между ними

живем, как в ожидании Годо.

И как ни жаль, о друг мой, но похоже,

что мы с тобой живем на свете тоже

задолго до, мой друг, задолго до.

Маугли

Из ненаписанных стихотворений

Когда меня спрашивают,

как же это случилось со мною,

как мог я не понимать

и не видеть,

когда все это так понятно,

так просто

и очевидно,

я отвечаю —

перечитайте, пожалуйста, этот роман,

там все обо мне рассказано

точно и достоверно.

Я Маугли,

выросший в джунглях,

прилежный воспитанник

волка Акелы,

пантеры Багиры,

усатого тигра Шер-Хана,

впитавший в себя с молоком

их законы и нравы,

их воздух,

их веру —

как я мог догадаться,

что бывает иначе,

что существуют иные законы,

иные понятья о зле,

о добре

и о прочем!

Я Маугли,

слишком поздно, увы,

выходящий из джунглей,

унося в себе,

как заразу,

их дыханье,

их застоявшийся воздух,

пропитавший собою меня,

мою кожу

и душу.

«Ночью проснулся от резкого крика…»

Ночью проснулся от резкого крика «Спасите!».

Сел и прислушался. Тихо в квартире и сонно.

Спали спокойно мои малолетние чада,

милые чада, мои малолетние дщери.

Что же случилось? Да нет, ничего не случилось.

Все хорошо, мои милые. Спите спокойно.

Да не разбудит однажды и вас среди ночи

тщетно молящий о помощи голос отцовский.

Да не почудится вам, что и вы виноваты,

если порою мне в жизни бывало несладко,

если мне так одиноко бывало на свете,

если хотелось мне криком кричать

временами.

«Как в море монетку…»

Как в море монетку,

в надежде,

что снова вернутся

и что не навечно прощаются, —

не так ли однажды и нас

в это море житейское бросили,

и —

ушедшие —

не возвращаются.

Вот и я

в этот бурный

мятущийся мир

бросил вас,

как три денежки медные,

а теперь ухожу —

я пока еще здесь, —

но уже ухожу,

что ни день

отдаляюсь от вас,

три кровинки мои,

золотые мои,

мои бедные.

Что ни день,

все пустынней мое побережье,

и знакомые лица

все реже и реже.

Что ни день,

словно горный обвал

мне на голову валится.

Я пока еще здесь, слава богу,

но близится срок

собираться в дорогу,

и уже на три части

скорбящее сердце мое

разрывается.

Современная быль о рыбаке и рыбке

… И когда она мне сказала – проси, чего хочешь,

я ответил смущенно – ну что вы, спасибо, как можно!

Благодарствуйте, я ей сказал, государыня рыбка,

я уж как-нибудь сам постараюсь управиться с этим.

И старался. Усердствовал. Сам свое ладил корыто.

Сам старухам своим угождал, поелику возможно.

Ту дворянкою звал столбовой и ни в чем не перечил,

ту – царицей морскою, да сам же и был на посылках…

Так прошло, почитай, тридцать лет и три дня и три года.

Вот и снова у синего моря стою одиноко.

И опять выплывает ко мне государыня рыбка —

ну чего, говорит, ну чего тебе надобно, старче?

И смиренно ответствовал я государыне рыбке —

ничего, я сказал, ничего мне такого не надо,

ни палат, говорю, расписных, ни сокровищ несметных —

мне бы только покою чуть-чуть, если это возможно…

Ничего не ответила мне государыня рыбка,

ничего не ответила мне, ничего не сказала,

только трижды своей головой золотою качнула,

да плеснула хвостом, да ушла в помутневшие воды.

А мне снился покой – он был тих, и просторен, и светел,

и одно лишь в моей благодати меня сокрушало,

что не ведаю ныне, довольны ли душеньки ваши,

ах, царицы мои, ах, дворянки мои столбовые!