Черно-белое кино - [5]

Белый – синий. Белый цвет и синий.

Дни и годы. Годы и века.

Та же повторяемость усилий.

То же повторение рывка.

Поплавок неверен и обманчив.

По воде расходятся круги.

И тогда на свет выходит мальчик.

Он глядит на свет из-под руки.

Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.

Слабенькая детская рука.

Вьется леска. Длится поединок.

Лишь вода – темна и глубока.

Как отдыхает вино

Знаете, как отдыхает вино?

Сорок дней и ночей, погруженное в сон,

то бормочет оно, то вздыхает.

Винодел на дубовые бочки глядел

и почтительно так говорил винодел:

– Здесь вино отдыхает!

Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог!

Молодой и веселый языческий бог

в тесной люльке дубовой вздыхает.

До чего ж ему крепко намяли бока!

Он еще им покажет себя, а пока

он в покоях своих отдыхает.

Беспокойные сны его так неясны —

сорок дней и ночей он какие-то сны

непонятные видит.

Но однажды, презрев этот сонный покой,

он о днище дубовое двинет ногой

и на улицу выйдет.

У него вся рубаха расшита огнем,

и высокая черная шапка на нем

из бараньего меха.

Как швырнет он о землю ее сгоряча

и пойдет по дорогам бродить, гогоча

и шатаясь от смеха.

Приступая к язычески щедрым дарам,

будут жирных баранов колоть по дворам,

и под окнами, шуму наделав,

он пройдет, выгибая насмешливо бровь,

ощущая, как бьется в нем крепкая кровь

виноградарей и виноделов.

А пока в погребах ему зреть – в погребах,

где дощатый настил виноградом пропах,

он лежит до поры, отдыхает.

Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог.

Молодой и веселый языческий бог

в тесной люльке дубовой вздыхает.

Женщина, которой ничего не нужно

Что вы с собой делаете? Что вы себе думаете?

Ничего не делаете. Ни о чем не думаете.

Пусто засыпаете. Пусто просыпаетесь.

Да и то лишь кажется, будто просыпаетесь.

В накуренном зеркале – ваши руки дремлющие,

ваши губы дремлющие, ничего не требующие.

И кровать спальная – будто место лобное.

Что-то в груди треснуло. Что-то в душе лопнуло.

Под упругим свитером все мертво-мертвенно.

Сигарета с фильтром дымит, дымит медленно.

А много ли истрачено того тепла женского?

Давно война кончена, и спросить не с кого.

А вы все боль копите, в вине горе топите —

то ли горе топите, то ли в море тонете.

Тонете, тонете, уже не просыпаетесь,

и лишь на дне снится вам, что вы просыпаетесь.

«Вот мною не написанный рассказ…»

Вот мною не написанный рассказ.

Его эскиз.

Невидимый каркас.

Расплывчатые контуры сюжета.

А самого рассказа еще нет,

хотя его навязчивый сюжет

давно меня томит,

повелевая —

пиши меня,

я вечный твой рассказ,

пиши меня

(и это как приказ),

пиши меня

во что бы то ни стало!..

Итак, рассказ о женщине.

Рассказ

о женщине,

которая летала,

и был ее спасительный полет

отнюдь не цирковым аттракционом,

а поиском опоры и крыла

в могучем поле гравитационном

земных ее бесчисленных тягот…

Таков сюжет,

уже который год

томящий мою душу неотступно —

не оттого ль,

что, как сказал поэт,

я с давних пор,

едва ль не с детских лет,

непоправимо ранен женской долей,

и след ее,

как отсвет и как свет,

как марево над утренней рекою,

стоит почти за каждою строкою,

когда-либо написанною мной?..

Таков рассказ. Его сюжет сквозной.

О чем же он? О женщине. Одной.

(И не одной.)

Навязчивый сюжет,

томящий мою душу столько лет,

неумолимо мне повелевая —

пиши меня,

я вечный твой рассказ,

пиши меня

(не просьба, а приказ),

я боль твоя,

я точка болевая!..

И я пишу.

Всю жизнь его пишу.

Пишу, пока живу. Пока дышу.

О чем бы ни писал —

его пишу,

ни на мгновенье не переставая.

Рубеж Из старой тетради

Травка в окопе жесткая и шершавая.

Летное небо, невыносимо синее.

Пьем скупыми глотками болотную воду ржавую,

и от этого жажда становится невыносимее.

А ведь есть где-то реки (то ли Волга, а то ли Висла),

вода родниковая зябкая, как ветер рассвета.

Но раскаленное солнце над нами повисло

и снижается медленно, как осветительная ракета.

А она смеется над нами – вода без меры и счета.

Стороной идут облака, черные и горбатые.

Раненый просит воды, поминая бога и черта,

но раскаленное солнце медленно, медленно падает.

И когда мы вылазим на бруствер, и бежим по песку прибрежному,

и немцы бросаются вплавь, не надеясь на нашу милость,

чувствую я, что солнце висит над нами по-прежнему,

но что-то такое в мире переменилось.

Это воде возвращается ее изначальная ценность.

Волны зализывают кровь на песке и следы.

И мир, на части разрозненный, вновь обретает цельность

и вновь состоит из простых вещей – из солнца, земли, воды.

«Не там, где сходятся…»

Не там, где сходятся,

где встреча

и на ромашках ворожат,

где, губ не пряча,

не переча,

уже собой не дорожат, —

совсем не там,

а много позже

есть час,

незнаемый тобой,

где две судьбы,

еще не схожих,

одной становятся судьбой.

А до того,

в горах плутая,

на крутизну,

под облака

тебя ведет тропа крутая,

не проторенная пока.

Секут дожди и почву месят,

грозя обвалами камней.

…Который год,

который месяц

иду к тебе,

а ты ко мне.

О, как тропа моя извита,

и ты на ней

в иные дни

то вдруг теряешься из виду,

а то —

лишь руку протяни.

И снова пропасть под ногами

непостижимой глубины,

и равнодушными снегами

мы, как стеной,

разделены.

В пути застигнуты пургою.

С дороги сбились.

Но весной

все начинается другою,

неповторимой новизной.

И я смеюсь над буревалом,

где страх меня одолевал,

где я грустил,

за перевалом

увидев новый перевал.