Черно-белое кино - [2]

и, словно рыбка золотая,

летит березовый листок.

То простодушно-величава,

то целомудренно-тиха,

она идет,

и здесь начало

картины, музыки, стиха.

А предыдущая страница,

где разноцветье по лесам, —

затем, чтоб было с чем сравниться

ее губам, ее глазам.

Мальчики Из старой тетради

Мальчики как мальчики —

дерутся,

меняются марками,

а едва городские сумерки

за окном растают,

занавесив лампы

газетами или майками,

мальчики читают,

мальчики читают.

Взмыленные лошади

мчатся по полям и по рощам.

Бородатые всадники

пьют воду из медных фляг.

Летит бригантина,

и ветер над ней полощет

с белым черепом

черный пиратский флаг.

А они упрямо отсчитывают

версты и мили.

А они до рассвета не гасят огонь.

Мальчики живут еще

в придуманном мире

скальпов,

томагавков

и дерзких погонь.

Еще к ним придет

та нелегкая доблесть,

тот ответ за обещанное

«всегда готов!».

На них уже бросили

грозный отблеск

малые войны тридцатых годов.

По ночам через город

войска идут на ученье.

Тишина над городом как часовой стоит.

Тишина эта тоже подчеркивает

значенье

того, что завтра

мальчикам предстоит.

Еще их фамилий

не знают военкоматы.

Еще невелик

их начальный житейский опыт.

Но время,

неумолимое,

как слова команды,

уже их зовет,

и требует,

и торопит.

Весь день сегодня в городе

мимозой торговали,

и на карнизах голуби

влюбленно ворковали.

А я припомнил белую

сирень, ее метели, —

над нею, над победною,

колокола гудели.

И я припомнил черные

от копоти соборы —

там дымом прокопченные

работали саперы.

Сапер с миноискателем

в своей работе точен.

Он, как хирург со скальпелем,

на ней сосредоточен.

И я припомнил добрую

саперную работу.

Я сам веду подобную

саперную работу.

Сквозь перекрытья грузные

и сросшиеся камни

глаза я вижу грустные,

как дождевые капли.

За той стеной парадною,

где вывеска прибита,

сейчас, как мина, спрятана

вчерашняя обида.

О, только бы не смели вы

обиде поддаваться!

О, только б не успели вы

на мине подорваться!

Сквозь шторы невесомые,

сквозь плотные ворота

веди меня, бессонная

саперная работа!

«За стеною – голоса и звон посуды…»

За стеною – голоса и звон посуды.

Доводящие до умопомраченья

разговоры за стеною, пересуды

и дебаты философского значенья.

Видно, за полночь. Разбужен поневоле,

я выскакиваю из-под одеяла.

Что мне снилось?

Мне приснилось чисто поле,

где-то во поле березонька стояла.

Я кричу за эту стену: – Погодите!

Ветер во поле березу пригибает.

Одевайтесь, – говорю, – и выходите,

где-то во поле береза погибает!

Пять минут, – кричу, – достаточно на сборы.

Мы спасем ее от ветра и мороза!.. —

Пересуды за стеною, разговоры.

Замерзает где-то во поле береза.

«То снега да снега…»

То снега да снега,

то трава эта вешняя.

А тайга – все тайга.

А тайга – она вечная.

От ее пространств,

от ее безбрежности —

этот дух спокойствия

и безгрешности.

Топором рубили,

и огнем губили —

а ее не кончили,

а ее не убили.

Где-то рухнула лиственница,

и упала, и смолкла.

Где-то смолка закапала,

обгоревшая смолка.

Повалилась береза,

топором изувеченная.

А она – все такая же.

А она – извечная.

Неприметны рубцы ее,

не видны переломы

за ее буревалами,

сквозь ее буреломы.

Только волны зеленые

ветер гонит по склонам.

Что – отдельное дерево

в этом мире зеленом?

Просто рухнула лиственница,

и упала, и смолкла,

Просто смолка закапала,

обгоревшая смолка,

как росинка незрячая,

как слезинка невинная,

вся почти что прозрачная

и почти что не видная.

В оружейной палате

He березы, не рябины и не черная изба —

всё топазы, всё рубины, всё узорная резьба.

В размышленья погруженный средь музейного добра,

вдруг я замер, отраженный в личном зеркале Петра.

Это вправду поражало: сколько лет ни утекло,

все исправно отражало беспристрастное стекло —

серебро щитов и сабель, и чугунное литье,

и моей рубахи штапель, и обличие мое.

…Шел я улицей ночною, раздавался гул шагов,

и мерцало надо мною небо тысячи веков.

И под этим вечным кровом думал я, спеша домой,

не о зеркале Петровом – об истории самой,

о путях ее негладких, о суде ее крутом

без опаски, без оглядки перед плахой и кнутом.

Это помнить не мешает – сколько б лет ни утекло,

все исправно отражает неподкупное стекло.

Люблю осеннюю Москву в ее убранстве светлом,

когда утрами жгут листву, опавшую под ветром.

Огромный медленный костер в конце аллеи где-то

гудит, как траурный костел, – там отпевают лето.

И тополь гол, и клен поник, стоит, печально горбясь.

И все-таки своя у них, своя у листьев гордость.

Ну что с того, ну что с того, что смяты и побиты!

В них есть немое торжество предчувствия победы.

Они полягут в этот грунт, собой его удобрят,

но их потомки их потом припомнят и одобрят.

Слезу случайную утрут, и в юном трепетанье

самопожертвенный их труд получит оправданье.

…Парит, парит гусиный клин, за тучей гуси стонут.

Горит, горит осенний клен, золою листья станут.

Бульвар ветрами весь продут, он расстается с летом.

А листья новые придут, придут за теми следом.

Первая кровь Из старой тетради

А первую кровь мы видели так.

Снегом нас обдавая,

легкие танки берут разбег,

выскочив на большак.

Дымное зарево впереди.

Скоро передовая.

Сбоку идет старшина Свиридов,

командует —

шире шаг!

Потом обгоняют нас на рысях

конники в вихре белом.

У эскадронного – белый чуб

да на щеке рубец.

У эскадронного по бокам —

шашка и парабеллум,

лихо несет его вороной