Черно-белое кино - [4]

И все-таки воздержимся

смеяться

над видимой покорностью огня.

Надпись на камне Джордано Бруно

Даже в малые истины людям не сразу верится.

И хотя моя истина так проста и неоспорима,

но едва я сказал им, что эта планета вертится,

я был тотчас же проклят святыми отцами Рима.

Вышло так, что слова мои рушат некие правила,

оскверняют душу и тело бросают в озноб.

И стал я тогда опасным агентом дьявола,

ниспровергателем вечных земных основ.

На меня кандалы не надели, чтоб греб на галере,

свой неслыханный грех искупая в томительном плаванье,

а сложили костер, настоящий костер, чтоб горели

мои грешные кости в его очистительном пламени.

Я заглатывал воздух еще не обугленным ртом.

Сизоватым удушливым дымом полнеба завесило.

Поначалу обуглились ноги мои, а потом

я горел, как свеча, я потрескивал жутко и весело.

Но была моя правда превыше земного огня

и святейших соборов, которыми труд мой не признан.

О природа, единственный бог мой! Частица меня

пребывает в тебе и пребудет отныне и присно!

Остаюсь на костре. Мне из пламени выйти нельзя.

Вот опять и опять мои руки веревками вяжут.

Но горит мое сердце, горит мое сердце, друзья,

и в глазах моих темных горячие искорки пляшут.

Ледяная баллада Из старой тетради

Скоро месяц выйдет. Суля беду,

он встанет с левой руки.

Обдирая ладони, ползем по льду,

по шершавому льду реки.

(Дома, наверное, спят давно.

Ставень стучит в окно.)

Тень часового. Удар клинка.

Ракет осторожный свет.

Короткий бой, и жизнь коротка,

как светящейся пули след.

(Дома, наверное, спят давно.

Ставень стучит в окно.)

А глаза бойца затянуло льдом,

и рука холодна, как лед.

Похоронная – это будет потом,

нескоро она придет.

(Дома, наверное, спят давно.

Ставень стучит в окно.)

«Промельк мысли. Замысел рисунка…»

Промельк мысли. Замысел рисунка.

Поединок сердца и рассудка.

Шахматная партия. Дуэль.

Грозное ристалище. Подобье

благородных рыцарских турниров —

жребий брошен, сударь, нынче ваш

выбор – пистолеты или шпаги.

(Нотные линейки. Лист бумаги.

Кисточка. Палитра. Карандаш.

Холст и глина. Дерево и камень.)

Сердце и рассудок. Лед и пламень.

Страсть и безошибочный расчет.

Шахматная партия. Квадраты

белые и черные. Утраты

все невосполнимее к концу

Сердце, ты играешь безрассудно.

Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.

Это уже пахнет вечным шахом.

Просто крахом пахнет, наконец.

А рассудок – он играет точно

(ход конем – как выпад на рапире!),

он, рассудок, трезво рассуждает,

все ходы он знает наперед.

Вот он даже пешку не берет.

Вот он даже сам предупреждает:

что вы, сударь, что вы, так нельзя,

шах, и вы теряете ферзя —

пропадает ваша королева!..

Но опять все так же где-то слева

раздается мерный этот звук —

тук да тук, и снова – тук да тук

(сердце бьется, сердце не сдается),

тук да тук, все громче, тук да тук

(в ритме карандашного наброска,

в ритме музыкального рисунка,

в ритме хореической строки) —

чтоб всей силой страсти и порыва,

взрыва, моментального прорыва,

и, в конце концов, ценой разрыва

победить, рассудку вопреки!

Птицы в Кишиневе

В Кишиневе, зимой, а точней говоря – в декабре,

я внезапно услышал, как птицы поют на заре.

Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,

а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.

Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,

и стучали в окно, и пораньше будили меня.

Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.

И мои представленья о времени года смещались.

Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,

могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.

– Что вы, птицы? – я спрашивал. – Что вы затеяли, птицы?

Разве нету у лета границы, где стынут криницы,

где грачи не кричат, где мороз продирает галчат?

Разве нету у лета границы, где птицы молчат? —

Со своей высоты, проявляя ко мне снисхожденье,

отвечали мне птицы: – Понятно твое заблужденье!

Лишь одно неприятно – что ты недоверчивым стал:

даже нам, даже птицам, ты верить уже перестал!

Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.

Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.

Где-то в темном подвале хранится оно, как вино.

Если хочешь – услышишь, как бродит и дышит оно!.. —

Так сказали мне птицы. Но, в зимнюю веря погоду,

за стеной уже елку готовили к Новому году

и охапками целыми вату носили домой,

клали вату на ветки, довольны своею зимой.

Я не ватному снегу – я птицам веселым поверил.

И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,

и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…

Вот что было со мной в Кишиневе зимой в декабре.

«К птичьему прислушиваюсь крику…»

К птичьему прислушиваюсь крику.

Вижу только море вдалеке.

Море ходит. Море пишет книгу.

Книгу о себе. О старике.

Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.

Медленно стихающий прибой.

Что такое старость? Поединок.

С берегами. С временем. С судьбой.

Днища рассыхаются у лодок.

Черный борт ракушками оброс.

Призрачность улова. Сеть уловок.

Кто кого? Неведомо. Вопрос.

Как в корриде, перед мордой бычьей.

Та же несущественность улик.

Быть с добычей – или стать добычей.

Только это. Выбор невелик.

Только это. Прочее – подробности.

Этим и подробности полны.

Ощущенье краткости и дробности.

Напряженной сжатости волны.

Только волны. Волны, за которыми

набегают волны, в свой черед.

Это все подчеркнуто повторами.

Взад-вперед. И снова – взад-вперед.