Черно-белое кино - [7]

в этот час по ступеням, как горы, крутым,

как его пролетевшие годы, крутым,

поднимается он тяжело.

Он в передней привычно снимает пальто,

и никто не встречает его, и никто

с ним не делит его вечеров.

Здесь когда-то его обнимала жена,

а теперь обнимает его тишина

этих белых, как снег, вечеров.

А на двери – железная ручка звонка

и железные буквы – над ручкой звонка

полукругом – «Прошу повернуть!».

А друзьям недосуг – не звонят, не стучат,

и весь вечер железные буквы кричат:

повернуть! повернуть! повернуть!

Надо срочно по улицам белым бежать,

поскорее заставить звенеть, дребезжать

позабытый друзьями звонок.

Второпях пробегаем знакомый звонок,

а потом покупаем в складчину венок,

а всего-то был нужен звонок.

«Как я спал на войне…»

Как я спал на войне, в трескотне и в полночной возне,

на войне, посреди ее грозных и шумных владений!

Чуть приваливался к сосне – и проваливался. Во сне

никаких не видал сновидений.

Впрочем, нет, я видал. Я, конечно, забыл – я видал.

Я бросался в траву между пушками и тягачами,

засыпал, и во сне я летал над землею, витал

над усталой землей фронтовыми ночами.

Это было легко – взмах рукой, и другой,

и уже я лечу (взмах рукой!) над лугами некошеными,

над болотной кугой (взмах рукой!), над речною дугой

тихо-тихо скриплю сапогами солдатскими кожаными.

Это было легко. Вышина мне была не страшна.

Взмах рукой, и другой – и уже в вышине этой таешь.

А наутро мой сон растолковывал мне старшина.

– Молодой, – говорил, – ты растешь, – говорил, – оттого и летаешь…

Сны сменяются снами, изменяются с нами.

В мягком кресле с откинутой спинкой и белым чехлом

я дремлю в самолете, смущаемый взрослыми снами

об устойчивой, прочной земле с ежевикой, дождем и щеглом.

С каждым годом сильнее влечет все устойчиво – прочное.

Так зачем у костра-дымокура, у лесного огня,

не забытое мною, но как бы забытое, прошлое

голосами другими опять окликает меня?

Загорелые парни в ковбойках и в кепках, упрямо заломленных,

да с глазами, в которых лесные костры горят,

спят на мягкой траве и на жестких матрацах соломенных,

как убитые спят и во сне над землею парят.

Как летают они! Залетают за облако, тают.

Это очень легко – вышина им ничуть не страшна.

Ты был прав, старшина: молодые растут, оттого и летают.

Лишь теперь мне понятна вся горечь тех слов, старшина!

Что ж я в споры вступаю? Я парням табаку отсыпаю.

Торопливо ломаю сушняк, за водою на речку бегу.

Я в траве молодой (взмах рукой, и другой!)

засыпаю, но уже от земли оторваться никак не могу.

Вдовы

Как части гарнизона,

погибшего за Брест, —

бессменно и бессонно

несут они свой крест.

Без жалобы и вздоха,

грядущему на суд,

тебе на суд, эпоха,

свой крест они несут.

Давно ушли мужчины

от этих берегов.

Оставили морщины.

Оставили врагов.

Оставили негусто,

уйдя в небытие.

Нетленное искусство.

Бессмертие свое…

Бессмертные романы.

Посмертные листы.

А между тем карманы —

пусты они, пусты.

Но вечно ждать готовы —

всё ждут, что позовут, —

седеющие вдовы

надеждою живут.

Всё верят, что воздастся

за совесть и за честь.

Что рукопись издастся,

и смогут все прочесть.

И что один приятель,

им преданный навек,

талантливый ваятель,

но бедный человек,

украсит ту могилу,

тот холмик некрутой,

надгробною фигурой,

гранитною плитой…

Посмертная страница.

Бессмертная строка.

Но все это хранится

в безвестности пока.

Но вечно ждать готовы,

всё ждут, что позовут, —

седеющие вдовы

надеждою живут.

О Живут, свое отплакав.

Глотают стужу ртом.

Платонов и Булгаков,

мы встретимся потом.

Минуты этой ради

хранят они года

те общие тетради

их общего труда.

Хранят светло и нежно,

и всё у них в былом.

Но вера и надежда

сидят за их столом.

Словно книга… Из старой тетради

Словно книга, до дыр зачитанная,

гимнастерка моя защитная.

Сто логов ее прочитали.

Сто ветров над ней причитали.

Сталь от самого от начала

строчку каждую отмечала.

И остались на ней отметки

то от камня, а то от ветки,

то от проволоки колючей,

то от чьей-то слезы горючей.

А она все живет, не старится.

Я уйду, а она останется,

как та книга, неброско изданная,

но в которой лишь правда истинная,

и суровая, и печальная,

грозным временем отпечатанная.

«По лужам бродили…»

По лужам бродили, едва лишь снега растаяли.

Равнодушно слушали ручья торопливую речь.

Во семнадцатилетние, воду ни в грош не ставили,

к двадцати годам научились ее беречь.

И бывало невесело безусому воинству.

Дрожал на донышке фляги глоток последний.

Зато научились оценивать по достоинству

и флягу, и реку, и дождик летний…

Рекам студеным, лесным родникам не изменим.

Память о них благодарную сохраняем.

С малой росинкой дружим и каплю ценим.

Слез не роняем на ветер, слез не роняем.

«Обманчива неправды правота…»

Обманчива неправды правота.

Она – как та стоячая вода.

Она прозрачной может быть, о, да,

но течь она не может никуда.

Я эту воду пил. Я молод был.

Была такая жажда у меня!

Она сама приказывала: пей!

Ты не глупей и не умней других.

Скрипел песок на молодых зубах,

и на губах откладывался ил,

но я сквозь марлю воду не цедил,

я чистой находил ее и так.

В ней плавал неба синего кусок.

Он был высок. Он только узок был.

Я честно пил. Немалый срок прошел

все на зубах моих песок скрипит.

«Стало многое изменяться…»

Стало многое изменяться —

видно, было, что изменять.