Черно-белое кино - [9]

Снег меня будит ночами. Войны мне снятся ночами.

Как я их скину со счета? Две у меня за плечами.

Были ранения ранние. Было призвание раннее.

Трудно давалось прозрение. Поздно приходит признание.

Я все нежней и осознанней это люблю поколение.

Жесткое это каление. Светлое это горение.

Сколько по свету кружили! Вплоть до победы – служили.

После победы – служили. Лучших стихов не сложили.

Вот и живу теперь – поздний. Лист раскрывается – поздний.

Свет разгорается – поздний. Снег осыпается – поздний.

Лист мой по ветру не вьется – крепкий, уже не сорвется.

Свет мой спокойно струится – ветра уже не боится.

Снег мой растет, нарастает – поздний, уже не растает.

Мои возраст

Не такой я и старый. А выходит, что старый.

Сколько в жизни я видел? Много разного видел.

Я дружил еще с лампой, с керосиновой, слабой.

Был тот свет желтоватый, как птенец желторотый.

Разбивались безбожно трехлинейные стекла.

А достать было сложно эти хрупкие стекла.

Нас за стекла наказывали. Нас беречь их обязывали.

Их газетой оклеивали. Или ниткой обвязывали.

Как давно это было! А давно ли то было?

А когда ж электричество вдруг меня ослепило?

А приемник детекторный? А экран звуковой?

Самый первый, с дефектами, но уже звуковой.

Вот настолько я старый, хоть не так уж и старый.

Все во мне уместилось, улеглось, умостилось.

Керосиновой лампы трехлинейные меры.

Электронные лампы на орбите Венеры.

Кое-что о моей внешности

Я был в юности – вылитый Лермонтов.

Видно, так на него походил,

что кричали мне – Лермонтов! Лермонтов!

на дорогах, где я проходил.

Я был в том же, что Лермонтов, чине.

Я усы отрастил на войне.

Вероятно, по этой причине

было сходство заметно вдвойне.

Долго гнался за мной этот возглас.

Но, на некий взойдя перевал,

перешел я из возраста в возраст,

возраст лермонтовский миновал.

Я старел, я толстел, и с годами

начинали друзья находить,

что я стал походить на Бальзака,

на Флобера я стал походить.

Хоть и льстила мне видимость эта,

но в моих уже зрелых летах

понимал я, что сущность предмета

может с внешностью быть не в ладах.

И тщеславья – древнейшей религии —

я поклонником не был, увы.

Так что близкое сходство с великими

не вскружило моей головы.

Но как горькая память о юности,

о друзьях, о любви, о войне,

все звучит это – Лермонтов! Лермонтов! —

где-то в самой моей глубине.

Земля

Я с землею был связан немало лет. Я лежал на ней. Шла война.

Но не землю я видел в те годы, нет. Почва была видна.

В ней под осень мой увязал сапог, с каждым новым дождем сильней.

Изо всех тех качеств, что дал ей бог, притяженье лишь было в ней.

Она вся измерялась длиной броска, мерам давешним вопреки.

До второй избы. До того леска. До мельницы. До реки.

Я под утро в узкий окопчик лез, и у самых моих бровей

стояла трава, как дремучий лес, и, как мамонт, брел муравей.

А весною цветами она цвела. А зимою была бела.

Вот какая земля у меня была. Маленькая была.

А потом эшелон меня вез домой. Все вокруг обретало связь.

Изменялся мир изначальный мой, протяженнее становясь.

Плыли страны. Вился жилой дымок. Был в дороге я много дней.

Я еще деталей видеть не мог, но казалась земля крупней.

Я тогда и понял, как земля велика. Величественно велика.

И только когда на земле война – маленькая она.

Мое воскресение

А как я умирал на железной койке,

молодой, со вспоротым животом!

Оказалось, что это сначала – горько,

но совсем спокойно было потом.

Я лежал в проходе, под мягким светом,

и соседи, сгрудившиеся у моих ног,

«Не жилец!» – твердили. Но я об этом

ничего, разумеется, знать не мог.

Я лежал в бреду и, сдаваясь бреду,

рассуждал на исходе второго дня:

в той стране печальной, куда я еду,

есть друзья хорошие у меня.

И по мере того, как сознанье гасло

где-то в темных глубинах, на самом дне,

на душе у меня становилось ясно

и спокойствие разливалось по мне.

Мне казалось – в светлом высоком зале

моего пришествия ждут друзья…

Умирал я. В тот вечер врачи сказали,

что уже помочь тут ничем нельзя.

Но я молод был. Я был юн. Я выжил.

Был сужден мне, видно, иной удел.

Опираясь на палку, я в город вышел.

Я другими глазами на мир глядел.

Я забвенью предал его пороки.

Я парил над богом и над людьми.

Все философы мира и все пророки

мне казались маленькими детьми.

Флаги

Годы людей стирают. Плачут они, стенают.

А люди живут как люди. А люди белье стирают.

Подсинивают его синькой. Крахмалят его крахмалом.

Развешивают над землею фамильные свои флаги.

И вот на жердях забора, над зеленью косогора,

висят штаны Пифагора или трусы Платона.

И ветер его трусами играет, как парусами.

И это не обедняет – это объединяет.

О, дворники и министры, как схожи у вас надежды!

Как схожи у вас одежды, монахи и атеисты!

Стекают капельки влаги с сорочек и комбинаций,

и вьются они, как флаги объединенных наций.

Смерть

Я давно знаю, что, когда умирают люди

и земля принимает грешные их тела,

ничего не меняется в мире – другие люди

продолжают вершить свои будничные дела.

Они так же завтракают. Ссорятся. Обнимаются.

Идут за покупками. Целуются на мостах.

В бане моются. На собраньях маются.

Мир не рушится. Все на своих местах.

И все-таки каждый раз я чувствую – рушится.

В короткий миг особой той тишины

небо рушится. Земля рушится.

И только не видно этого со стороны.