Черно-белое кино - [44]

И вот тогда, с подоблачных высот,

той капельки владетель и хранитель,

нисходит инопланетянин Моцарт

и нам бокал с улыбкой подает.

И можно до последнего глотка

испить ее, всю горечь той печали,

чтоб, чуя уже холод за плечами,

вдруг удивиться – как она сладка!

Строки из записной книжки

«…он придумал себе подходящее на его взгляд звание: Магистр Георгий Сабелликус, Фауст младший, кладезь некромантии, астролог, преуспевающий маг, хиромант, аэромант, пиромант и преуспевающий гидромант».

Аббат Тритемий

* * *

«Приехав в Венецию и желая поразить людей невиданным зрелищем, он объявил, что взлетит в небо. Стараниями дьявола он поднялся в воздух, но столь стремительно низвергся на землю, что едва не испустил дух, однако остался жив…»

* * *

«И ныне еще встречаются маги, которые кичатся тем, что силою своих чар они могут, оседлав коня, перенестись на нем за несколько мгновений в отдаленнейшее место. Но в конце концов они по лучат от черта заслуженную награду за эти поездки…»

Из старинных свидетельств о докторе Фаусте

* * *

Он будет пить – и вдоволь не напьется.

Он будет есть – и он не станет сыт!..

«Шампанским наполнен бокал…»

Шампанским наполнен бокал.

Июльская ночь на ущербе.

Прощай, Баденвейлер, ich sterbe![1]

И допит последний глоток.

Немецкий уснул городок.

Подумай, какая досада!

Лишь ветки вишневого сада

белеют в июльской ночи.

Колеблется пламя свечи.

Актриса известная плачет.

Не знаю, зачем она прячет

последние слезы свои.

К чему здесь сейчас соловьи!

Последние слезы горючи.

Шиповника стебли колючи.

Крыжовника иглы остры.

И будут рыдать три сестры

И многие сестры иные.

Немногие братья родные

и множество братьев иных.

…Немецкий уснул городок.

Но он уже скоро проснется.

Его это тоже коснется,

но только потом, и не так.

Зачем эти розы цветут!

Как все в этом мире похоже.

И на Новодевичьем

тоже такие же розы, как тут.

Я тоже уеду туда,

к тем розам,

к березе и к вербе.

Ich sterbe,

ich sterbe,

ich sterbe —

и это уже навсегда.

Память

1

Бездна памяти, расширяющаяся Вселенная,

вся из края в край обжитая и заселенная,

вместе с вьюгами, снегопадами и метелями,

как реликтовый лес не вянущий, вся зеленая.

Бездна памяти, беспредельное мироздание,

расходящиеся галактики и туманности,

где все давнее только четче и первозданнее,

очевиднее и яснее до самой малости.

Расширяющаяся Вселенная нашей памяти.

Гулкой вечностью дышит небо ее вечернее.

И когда наши звезды,

здесь умирая,

падают,

в небе памяти загорается их свечение.

И уходят они все дальше путями млечными,

и, хранимое небом памяти, ее безднами,

все земное мое ушедшее и минувшее

с высоты на меня очами глядит небесными.

И звучат, почти как земные, только пронзительней,

погребальные марши, колокола венчальные,

и чем дальше даль, тем смиреннее и просительней

эти вечные очи, эти глаза печальные.

Бездна памяти, ты как моря вода зеленая,

где волна к волне, все уходит и отдаляется,

но вода, увы, слишком горькая и соленая,

пьешь и пьешь ее, а все жажда не утоляется.

И опять стоишь возле этой безлюдной пристани,

одиноко под небесами ночными темными,

и глядишь туда все внимательнее и пристальней,

еще миг один – и руками коснешься теплыми.

2

Небо памяти, ты с годами все идилличнее,

как наивный рисунок, проще и простодушнее.

Умудренный мастер с холста удаляет лишнее,

и становится фон прозрачнее и воздушнее.

Надвигается море, щедро позолоченное,

серебристая ель по небу летит рассветному.

Забывается слишком пасмурное и черное,

уступая место солнечному и светлому.

Словно тихим осенним светом душа наполнилась,

и, как сон, ее омывает теченье теплое.

И не то что бы все дурное уже не помнилось,

просто чаще припоминается что-то доброе.

Это странное и могучее свойство памяти,

порожденное зрелым опытом, а не робостью, —

постепенно воспоминанья взрывоопасные

то забавной, а то смешной вытеснять подробностью.

И все чаще мы, оставляя как бы за скобками

и беду, и боль, и мучения все, и тяготы,

вспоминаем уже не лес, побитый осколками,

а какие там летом сладкие были ягоды.

Вспоминается спирт и брага, пирушка давняя,

а не степь, где тебя бураны валили зимние,

и не бинт в крови, и не коечка госпитальная,

а та нянечка над тобою – глазищи синие.

Вспоминаются губы, руки и плечи хрупкие,

и приходит на память всякая мелочь разная.

И бредут по земле ничейной ромашки крупные,

и пылает на минном поле клубника красная.

3

Небо памяти, идиллический луг с ромашками,

над которым сияет солнце и птица кружится,

но от первого же движенья неосторожного

сразу вдребезги разлетается все и рушится.

И навзрыд,

раздирая душу,

клокочут заново

те взрывные воспоминанья, почти забытые.

И в глазах потемневших дымное дышит зарево,

и по ровному белому полю идут убитые.

Прикипают к ледовой корке ладони потные.

Под руками перегревается сталь каленая…

И стоят на столе стаканы, до края полные,

и течет по щеке небритой слеза соленая.

Ожидание Катерины

Осенняя роща, едва запотевший янтарь,

и реки, и броды.

Пора опадающих листьев, высокий алтарь

притихшей природы.

Пора опадающих листьев, ты что мне сулишь?

Живу ожиданием встречи.

А все, что меня окружает, – всего только лишь

кануны ее и предтечи.

Чего ожидаю? Зачем так опасно спешу

все метить особою метой?

Живу ожиданьем, одним только им и дышу,