Черно-белое кино - [46]

2

И с этим в новое пространство я вступил.

И этим новым было красное пространство.

Его окраски темно-красной постоянство

дышало пламенем и резало глаза.

Передо мной лежал огромный красный мир

имевший форму человеческого сердца,

и где-то в нем зияла крохотная дверца,

напоминавшая разрез или разрыв.

И это красное —

и все, что было в нем, —

еще работало,

пульсировало,

билось

безостановочно,

хотя и торопилось,

как будто близящийся чувствуя конец.

И мы брели, неспешно двигаясь опять

меж твердью неба и земною этой твердью,

как между жизнью ускользающей и смертью,

на всем пути подкарауливавшей нас.

Но было все вокруг огнем озарено —

дымились печи и попыхивали горны,

неукоснительно послушны и покорны

неутомимым человеческим рукам.

Темнели ссадины на спинах и плечах,

натужно дыбились натруженные вены,

но были руки их легки и вдохновенны,

и дерзновенны одержимые глаза.

– О, посмотрите же, —

сказал мне Фауст, —

обратите вниманье на них,

на этих людей —

они не подвержены лени,

не ходят в гордых одеждах,

но прилежно занимаются своими работами,

обливаясь потом у своих печей.

Обратите вниманье, мой друг,

они и не пробуют тратить время на развлеченья,

но лабораториям своим

преданы бесконечно.

Они покрыты сажей, мой друг,

подобно кузнецам и рудокопам,

и не гордятся нисколько

красивым и чистым своим лицом…

…Я слушал Фауста,

и все в его речах,

в его словах

до глубины меня пронзало,

но что-то главное все время ускользало,

не достигая разуменья моего.

И я спросил его:

– К чему ж он, этот мир,

так странно сплавленный из пламени и крови?

И он ответил мне, слегка нахмурив брови:

– О да, вы главного не поняли, мой друг!

Ибо главное, —

говорил Фауст, —

главное —

это философский камень,

а суть его —

красные капли,

кровь человеческая,

дитя,

увенчанное пурпуром царским.

Сказано же недаром —

начинай работу при закате солнца,

когда красный муж и белая жена

соединяются в духе жизни,

чтобы жить в любви и спокойствии,

в точной пропорции

воды и земли.

Землю же, сказано,

от огня отдели,

тонкое от грубого,

с величайшею осторожностью,

с трепетным тщанием.

Тонкий легчайший огонь,

взлетев к небесам,

тотчас же

возвратится на землю сам,

сам низойдет на землю.

Так вот свершится,

сказано было,

единение всех вещей,

горних и дольних.

И вот уже,

сказано было,

вселенская слава

в дланях твоих.

И вот уже —

разве не видишь? —

мрак убегает прочь!..

Вот суть.

Вот главное.

Цвет крови и огня,

их красный цвет,

символизирует рожденье, —

в нем вы обрящете, мой друг, вознагражденье

за все мытарства бесконечные свои!..

…Меж тем от нас уже совсем невдалеке,

за плотной занавесью зарева и пыли,

вставали башенки старинные и шпили,

и это был, конечно, город Виттенберг.

Оттуда, с узких этих улочек кривых,

перекрывая адский грохот и шипенье,

к нам донеслось на миг размеренное пенье,

и мы умолкли и прислушались к нему.

Песня виттенбергскнх алхимиков

Раскалились кирпичи,

дым кругом и пламень.

Ты варись, варись в печи,

философский камень.

Дух синильной кислоты,

олова и ртути.

Мы хоть ликом не чисты,

но чисты по сути.

Мы из жди, господа,

золото добудем.

Не добудем – не беда,

горевать не будем.

Мы привычны с давних пор,

мы не знаем страха —

пусть грозит нам хоть топор,

пламя или плаха.

Век нам кончить суждено

адом, а не раем.

Мы горим, горим давно —

всё не догораем.

И едва песня затихла, Фауст сказал мне:

– Да, я растроган. Я хочу остаться здесь,

и нам придется с вами временно расстаться

(семья и прочее), но вскоре,

может статься,

уже и завтра,

мы увидимся, мой друг.

Но поспешите, ибо день вчерашний наш,

хоть и блистательным увенчанный эффектом,

он все равно вчерашний день,

плюсквамперфектум,

а наша цель —

футурум первый и второй.

И не забудьте – ибо истина сия

еще не раз вам и послужит, и поможет —

чему не должно быть, того и быть не может,

а то, что быть должно, того не миновать.

3

И с этим в новое пространство я вступил.

И это было сплошь зеленое пространство.

Его окраски изумрудной постоянство

своей законченностью радовало глаз.

Передо мной лежал большой зеленый мир,

весь перемытый очистительной грозою,

как бы причастный в этот миг и к мезозою,

и к нашей эре, и к грядущим временам.

В нем все дышало влажным ветром и травой,

едва раскрывшимися листьями и хвоей,

и, как бы связанною с Дафнисом и Хлоей,

той первозданной первобытной чистотой.

И я не знал, куда мне следует идти

от этих рощ, от этих пущ, от их опушек,

от этих трепетно кукующих кукушек,

от этих вкрадчиво трепещущих синиц.

И я увидел, как на кончике листа

почти невидимая капелька держалась,

в которой явственно до боли отражалась

и вся Вселенная, и малый стебелек.

И эта капля на березовом листе

сейчас была уже не каплей, а слезою,

принадлежавшей всем векам – и мезозою,

и нашим дням, и всем грядущим временам.

И я не знал, куда идти мне и зачем от этих трав,

от этих птиц,

от этих трелей,

перед которыми все песни менестрелей

(о да простят меня!)

не стоят ничего.

И я хотел уж было Фауста просить

мне оказать давно обещанную милость —

чтобы мгновенье это вмиг остановилось,

едва лишь я ему скажу – остановись!

Но был мне голос.

Был он тихим, как трава

и как предутреннего ветра дуновенье.

И он сказал:

– Вся наша жизнь – одно мгновенье,

так как же можем мы его остановить!

Ты должен знать уже,

что наш вчерашний день,