Черно-белое кино - [45]

как рощею этой.

Осенняя роща, о мой календарь отрывной,

мой воздух янтарный,

где каждый березовый лист шелестит надо мной,

как лист календарный.

О мой календарь, упаси и помилуй меня,

приблизь эти числа!

Иначе все дни и все числа без этого дня

лишаются смысла.

Живу ожиданьем, помилуй меня, календарь, —

живу ожиданием встречи.

…Осенняя роща, природы священный алтарь,

и теплятся свечи.

Испытанье тремя пространствами

… И вот, когда моя заблудшая звезда

достигла самого, казалось бы, зенита,

и я подумал с облегчением – finita,

то бишь, окончена комедия моя;

когда, казалось мне, приспел уже конец

всем злоключениям души моей и тела,

и он дошел уже до крайнего предела,

их мимолетный кратковременный союз, —

в тот час мне голос был. И вещий голос тот,

как бы из будущего времени идущий,

мне предрекал мою судьбу, мой день грядущий,

хотя скорее предлагал, чем предрекал.

Но выходило, тем не менее, что я

так задолжал уже и дьяволу, и богу,

что должен в новую отправиться дорогу

для очищенья моей плоти и души.

Что ко всему я должен был на этот раз,

перетерпев неисчислимые мытарства,

не три каких-нибудь там царства-государства,

но три пространства безымянных пересечь.

И, видно, чувствуя, как тает на глазах

мой прежний пыл, моя уверенность былая,

приободрить меня хоть как-нибудь желая,

он приобщал меня к премудрости своей.

И он сказал: – Запомни истину сию,

и пусть она в твой трудный час тебе поможет:

чему не должно быть, того и быть не может,

а то, что быть должно, того не миновать…

1

И с этим в первое пространство я вступил.

И этим первым было белое пространство.

Его безжизненной окраски постоянство

вселяло ужас и могло свести с ума.

Передо мной лежал огромный белый мир,

до горизонта словно выбеленный мелом,

и посреди его, в пространстве этом белом,

зияло пятнышко неясное одно.

Там, на снегу почти стерильной белизны,

стояла старая заржавевшая койка,

и было странно мне понять, и было горько

вдруг осознать, что это я на ней лежу.

Да, это я на ней распластанный лежал,

как бы от смертного уставший поединка,

и только острая серебряная льдинка

тихонько ёкала и таяла в груди.

Уже я звал к себе на помощь докторов —

эй, кто-нибудь, хотя б одна душа живая!..

И в тот же миг, из белой бездны выплывая,

мой доктор,

Фауст мой,

возник передо мной.

И он сказал мне:

– Этот зыблющийся свет

пускай, мой друг, вас не страшит и не смущает.

Ведь белый цвет, он, как известно, совмещает

в себе всю радугу, семь радужных цветов,

и, пропустив его сквозь сердце, как сквозь призму

(сквозь эту острую серебряную льдинку),

мы расщепим его на части составные

и жизни цвет вечнозеленый извлечем.

Ибо сказано было —

чтобы приготовить эликсир мудрецов,

или философский камень,

возьми, сын мой, философской ртути

и накаливай,

пока она превратится

в зеленого льва.

Ибо история философского камня,

о друг мой,

есть история души очищающейся,

история святых и героев.

Ибо даже металлы, мой друг,

пораженные порчей,

и те возрождаются —

несовершенное становится совершенным.

И еще было сказано —

что бы там мудрецы ни писали

о высях небесных,

малейшие силы души моей

выше всякого неба!..

Поэтому,

друг мой,

вставайте,

и да свершится то,

чему должно свершиться.

… И мы пошли.

Мы снова шли в белесой мгле

меж твердью неба и земною этой твердью,

как между жизнью ускользающей и смертью,

исподтишка подкарауливавшей нас.

Мне было странно сознавать, что, лежа там,

на той же койке, неподвижен, как полено,

я вслед за Фаустом иду одновременно,

и там и здесь одновременно находясь.

Так минул день, и минул год, и минул век,

а может, миг, понеже, времени не зная,

ни твердь небесная, ни эта твердь земная

нам ни малейших не являли перемен.

И лишь однажды мы увидели – вдали,

у самой кромки заметенного оврага,

неспешно двигалась нестройная ватага

каких-то призрачно мерцающих теней.

Там, над нелепым этим шествием ночным,

в немом пространстве без конца и без начала,

негромко музыка какая-то звучала,

сопровождаемая скрежетом костей.

Простой мотив, легко пробивший тишину,

ее, как паузу случайную, заполнил.

Но я мотива, к сожаленью, не запомнил,

хотя слова отлично помню наизусть.

Хор ночных теней

Мы бесплотные духи,

мы тени,

мы стали скелетами.

Были сильными,

были могучими,

были атлетами.

А пот ом наши души

покинули наши тела.

Вот какие дела.

Мы и пиво пивали,

и кашу едали с котлетами.

Киверами блистали,

мундирами

и эполетами.

А пот ом наши души

покинули нас навсегда.

Вот какая беда.

Мы блондинами были,

мы жгучими были брюнетами.

Были смердами,

были царями

и были поэтами.

А пот ом наши души

умчались в небесную даль

Вот какая печаль,

вот какая печаль,

вот какая печаль…

Стихало пенье, замирали голоса,

и лишь один из удалявшихся

со злостью

нам погрозил рукою скрюченной,

и костью,

берцовой, кажется,

вдогонку запустил.

И Фауст молвил:

– Что поделаешь, мой друг!

Издержки прошлого. Дурное воспитанье.

Зато сегодняшнее ваше испытанье

вы с честью выдержали, должен вам сказать.

Но торопитесь, ибо день вчерашний наш,

хоть и блистательным увенчанный эффектом,

он все равно минувший день,

плюсквамперфектум,

а наша цель —

футурум первый и второй.

И твердо помните – вам истина сия

в ваш трудный час еще послужит и поможет

чему не должно быть, того и быть не может,

а то, что быть должно, того не миновать.