Черно-белое кино - [42]

точно так же, как и ты.

Ну, пускай и не совсем,

не буквально и не точно,

не дословно, не построчно,

не совсем – а все же так.

Ты гордыней обуян,

но смотри, твоя гордыня —

ненадежная твердыня,

пропадешь в ней ни за грош.

Ты дождешься многих бед,

ты погибнешь в этих спорах —

ты не выдумаешь порох,

а создашь велосипед!..

– Ну, конечно, – говорю, —

это знают даже дети —

было все уже на свете,

все бывало, – говорю.

Но позвольте мне любить,

а писать еще тем паче,

так – а все-таки иначе,

так – а все же не совсем.

Пусть останутся при мне

эта мука и томленье,

это странное стремленье

быть всегда самим собой!..

И опять звучит в ушах

нескончаемое это —

было, было уже где-то,

кто-то так уже писал!

Строки из записной книжки

Когда-то, давным-давно, еще в юности, меня поразило впервые в одном из Бетховенских квартетов вдруг возникает русская тема… Пушкин пишет стихи на французском. Рильке пытается писать на русском. Эти и множество других подобных примеров о чем говорят они? Случайность? Причуды гения? Нет – осознанно или неосознанно – всем этим движет жизненно необходимое для всякого подлинного искусства глубинное взаимодействие внешне несхожих культур различных народов и наций. Вот так-то!

* * *

В одном из самых давних свидетельств о докторе Фаусте было написано: «Маг этот Фауст, гнусное чудовище и зловонное вместилище многих бесов… Говорю об этом единственно с целью предостеречь юношей, дабы не спешили они доверяться подобным людям».

* * *

«Слыхал я также, что Фауст показывал в Виттенберге студентам и одному знатному лицу Гектора, Улисса, Геркулеса, Энея, Самсона, Давида и других, каковые появились с недовольным видом, всех устрашив своей грозной осанкой, и снова исчезли. Говорят, что среди присутствующих и глядевших на все это лиц были и владе тельные особы…»

Из старинной книги о Фаусте

* * *

Но две души живут во мне,

и обе не в ладах друг с другом…

Уроки истории

Зимние сны,

размытые,

стертые и неясные,

словно древние письмена,

смутные и расплывчатые,

как смутные времена,

длинные,

бесконечно долгие,

как столетние войны.

(Зимние сны,

они почему-то

не так чисты и ясны,

как легкие

сновиденья весны,

полные света,

солнца,

голубизны.)

Зимние сны,

туманные,

темные, как темница,

как бунт,

как придворный заговор,

судушеньем,

с горячими пятнами крови,

с плачем невинных младенцев.

Зимние сны,

томительные,

мучительные и тягостные,

отрешенно мерцающие,

как молебственная свеча,

зыбкие,

словно сотканные из паутины,

тяжелые,

как топор палача,

острые,

как нож гильотины.

Зимние сны, запутанные,

неизъяснимо причудливые,

со смешеньем времен и племен,

с Наполеоном,

Нероном,

горящим Римом,

и —

на пространстве необозримом —

отзвуками

нестихающего сраженья.

Зимние сны,

нечеткие изображенья,

странно перемежаемые

латинскими изреченьями

типа —

жизнь коротка,

а искусство вечно.

22 июня 81-го года

Застучала моя машинка, моя печатная,

моя спутница, и веселая и печальная,

портативная, изготовленная в Германии,

что естественно отразилось в ее названии,

для меня особо значительном – «Рейнметалл».

Ах, как этот рейнский металл надо мной витал!

Из Мангейма,

из Кельна,

из Дуйсбурга,

шквал огня,

как хотел он любой ценою настичь меня!

…Глухо била с правого берега батарея,

и мальчишка, почти оглохший в этой пальбе —

Лорелея, шептал я, ну что же ты, Лорелея,

ты зачем так губительно манишь меня к себе!..

Что, машинка моя печатная, заскучала?

Ты пиши себе, моя милая, ты пиши!..

… И запела моя машинка, и застучала,

откликаясь движенью рук моих и души.

Угасает июньский день, и, тревожно тлея,

догорает закат, замешанный на крови.

И поет над Рейном темнеющим Лорелея

о прекрасной своей, опасной своей любви.

Отец

Он лежал на спине,

как ребенок,

я поил его чаем из ложки,

вытирал его лоб и губы

влажной больничной марлей,

не отходя от него

все десять дней и ночей,

не зная еще,

что будут они последними.

Он лежал на спине,

как ребенок,

глядя печально куда-то перед собой.

– Трудно, – любил говорить он, —

бывает

только первые пятьдесят лет.

Это была его любимая поговорка.

Легкой жизни не знал он.

Ничего за жизнь не скопил.

– После войны, —

говорил, размечтавшись когда-то,

всем куплю по буханке хлеба

и одну из них съем

сам. —

Так за всю свою жизнь

ничего не скопил,

ничего не имел.

Не умел.

Чувство юмора

было единственным

его капиталом —

тем единственным

драгоценным металлом,

которым столь щедро

его наделил господь…

Господи,

помоги же и мне

до последнего дня

не растратить его

и сберечь,

королевское это

наследство —

кстати сказать,

далеко не худшее средство

для безбедного существованья

на этой земле.

«Ну что с того, что я там был…»

Ну что с того, что я там был.

Я был давно. Я все забыл.

Не помню дней. Не помню дат.

Ни тех форсированных рек.

(Я неопознанный солдат.

Я рядовой. Я имярек.

Я меткой пули недолет.

Я лед кровавый в январе.

Я прочно впаян в этот лед —

я в нем, как мушка в янтаре.)

Но что с того, что я там был.

Я все избыл. Я все забыл.

Не помню дат. Не помню дней.

Названий вспомнить не могу.

(Я топот загнанных коней.

Я хриплый окрик на бегу.

Я миг непрожитого дня.

Я бой на дальнем рубеже.

Я пламя Вечного огня

и пламя гильзы в блиндаже.)

Но что с того, что я там был,

в том грозном быть или не быть.

Я это все почти забыл.

Я это все хочу забыть.

Я не участвую в войне —