Черно-белое кино - [41]

человеческим ликом его наделил,

и когда завершил свое дело,

осторожно поставил на толстую ветку его

и шпагатом к стволу привязал

его хрупкое тело.

И, когда мы ушли, он остался один там стоять

над холодной вечерней водой,

и без нас уже листья с осенних дерев

облетели.

… В этот час, когда ветер тревожно стучится

в ночное окно,

в этот час января и полночной метели,

до озноба отчетливо вдруг представляю,

как он там сейчас одиноко стоит

над застывшей водой,

за ночными снегами

и мглою морозно-лиловой,

от всего отрешенный, отвергнутый идол любви,

деревянный смешной человечек

из ветки еловой.

Сцена в погребке

Небольшая комната в подвале винного погребка. Почти все места заняты. За одним из столиков – Иронический человек за бутылкой вина и Квадратный человек за бутылкой минеральной.

Входят Поэт и Фауст.

Фауст

Вон там два места – справа, у окна.

Подходит к Ироническому человеку.

Простите, сударь,

здесь у вас свободно?

Иронический человек

Свободно, сударь,

если вам угодно!

Квадратный человек (в сторону)

Откуда их, ей-богу, черт несет!

Фауст

Благодарю вас…

Присаживается со своим спутником.

Что ж, передохнем,

пропустим рейнской влаги понемногу,

а после снова пустимся в дорогу.

Делает едва заметное движенье, и тот час на столе появляются две бутылки с вином и два стакана.

Иронический человек

Вы, сударь – маг?

Фауст

Увы, когда-то был… Поэт.

Но кажется, вас что-то тяготит.

Души томленье? Или что похуже?

Вы влюблены,

вы любите,

к тому же

любимы —

так чего же вам еще?

Вы так помолодели в эти дни,

так изменились – не узнаешь, право,

вы выглядите молодо и браво,

а молодость – она всегда к лицу!

Иронический человек

К лицу – когда и возраст, и лицо – в одном лице

и, так сказать, едины.

А то, бывает, в бороду – седины, а бес – в ребро?..

Фауст

О бесе – ни гугу!

Поэт

Да, волосы…

Мне помнится, тогда

уже вы были в возрасте почтенном —

вам было сто,

иль что-то в этом роде,

а ныне,

в дни совместных наших странствий,

уже почти что полтысячелетья,

и мне известно,

сколько всякой чуши,

невежественных вымыслов и сплетен

так долго окружали ваше имя

и сколько вам пришлось перестрадать.

Но ваш великий тезка, Иоганнес,

о вас так мощно возвестивший миру,

вас понял,

и простил великодушно,

и оправдал,

и, оградив от ада,

он вашу душу отдал небесам.

А буду ли и я оправдан тоже

за боль,

что и без умысла,

невольно,

а все-таки я причинил кому-то,

за то, что жизнь

хотел начать сначала,

что молодость вернуть себе пытался,

когда виски припорошило снегом, —

за все это я буду ли прощен?

Иронический человек

Наверно, тот, кто кается,

притом

себя и чище мнит,

и благородней?..

Фауст

Уж будь бы здесь хозяин преисподней —

вы б этак не изволили шутить!

Поэту.

Но я от вас никак не ожидал!

Вас ад страшит, мой друг, —

но разве надо

стремиться в рай

или страшиться ада,

когда мы носим их в себе самих!

Поэт

В себе, в себе…

Не знаю, может быть,

мы это пламя сами раздуваем,

лишь чиркни спичкой —

и уже пылает,

но спичку-то

не сами поднесли…

Фауст

А вы, мой друг, зловещего огня

не раздувайте…

Время быстротечно,

и пусть ваш рай

пребудет с вами вечно,

и пусть ваш ад

сгорит в своем огне!

Давайте лучше рейнского глотнем

и двинемся —

дорога будет длинной,

к тому же и свиданье с Катериной

вам не сегодня завтра предстоит.

Квадратный человек

То «рай», то «ад»! Ну, прямо спасу нет!

Куда начальство смотрит!

Дали волю

тут всяким разным…

Хватит! Не позволю!

По мановенью Фауст а превращается в пустую винную бочку.

Голос из бочки Отставить!

Запрещаю!

Прекратить!

Рисунок

И когда мне захотелось рисовать,

и руки мои потянулись

к бумаге и краскам,

как руки голодного тянутся к черствому хлебу, я взял акварельные краски, бумагу и кисти,

и, замысла своего

пока еще не зная сам,

я стал рисовать три руки, растущие из земли,

три руки,

обращенные к небу,

к беззвездным ночным, чернильно синеющим, небесам.

Я не жалел ни труда и ни сил,

ни бумаги, ни акварели,

то ультрамарин, то охру и умбру поочередно беря.

И одна рука получилась маленькой

и почти изумрудно-зеленой,

как лист в апреле,

а вторая чуть больше (зеленое с красным),

а третья большая

и красная,

как последний лист сентября.

Я творенье свое разглядывал,

еще не совсем понимая,

что бы это все означало,

но после я понял, вглядевшись внимательнее

в эти руки,

растущие, как деревца,

что они последовательно означали собою – начало,

и – продолженье начала, и – приближенье конца.

И все это выразилось теперь

с отчетливостью такою,

как утреннее облако отражается

в тихой рассветной реке.

И я понял, что замысел,

который движет нашей рукою,

выше, чем вымысел,

который доступен нашей руке.

И поэтому вовеки не будет наш труд напрасным,

а замысел —

праздным,

и будет прекрасным дело, которое изберем,

и все наши годы – лишь мягкие переходы

между зеленым и красным,

перемены погоды между апрелем и сентябрем.

«– Кто-то так уже писал…»

– Кто-то так уже писал.

Для чего ж ты пишешь, если

кто-то где-то, там ли, здесь ли,

точно так уже писал!

Кто-то так уже любил.

Так зачем тебе все это,

если кто-то уже где-то

так же в точности любил!

– Не желаю, не хочу

повторять и повторяться.

Как иголка, затеряться

в этом мире не хочу.

Есть желанье у меня,

и других я не имею —

так любить, как я умею,

так писать, как я могу.

– Ах, ты глупая душа,

все любили, все писали,

пили, ели, осязали