Черно-белое кино - [39]

внизу подо мною темнеет мое отраженье,

по черному руслу, по черной воде уплывая.

По черному руслу – прощайте – все дальше и дальше,

все глуше и глуше, все тише вокруг и безлюдней.

И только одна эта странная черная птица

все смотрит мне в душу насмешливым глазом печальным.

«Каждый выбирает для себя…»

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе

слово для любви и для молитвы.

Шпагу для дуэли, меч для битвы

каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе.

Щит и латы. Посох и заплаты.

Мера окончательной расплаты.

Каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя.

Выбираю тоже – как умею.

Ни к кому претензий не имею.

Каждый выбирает для себя.

«Кровать и стол, и ничего не надо больше…»

Кровать и стол, и ничего не надо больше.

Мой старый стол, мое фамильное владенье,

моя страна, моя великая держава,

и мой престол, где я владыка суверенный,

где, высшей власти никому не уступая,

так сладко царствовать, хотя и не спокойно.

Мой старый стол, мое распаханное поле,

моя страда, моя поденная работа,

моя неспешно колосящаяся нива,

где так губительны жара и суховеи,

и так опасны эти ливни затяжные,

но тем прекрасней время жатвы запоздалой.

Мой старый стол, мои форты, мои бойницы,

мои окопы и поля моих сражений,

мои лежащие во прахе Фермопилы,

мой Карфаген, который трижды был разрушен,

Бородино мое и поле Куликово,

следы побед моих былых и поражений,

где в двух шагах от Шевардинского редута —

Аустерлица окровавленные камни.

Мой старый стол, мой отчий край мои дальний берег,

моя земля обетованная, мой остров,

мой утлый плот, моя спасительная шлюпка

над штормовою глубиной девятибалльной,

меня несущая меж Сциллой и Харибдой

на свет маячный, одинокий свет зеленый

горящей за полночь моей настольной лампы.

Мой старый стол, моя невольничья галера,

мой горький рай, моя сладчайшая Голгофа,

я так люблю твою негладкую поверхность,

и мне легко, когда я весь к тебе прикован,

твой раб смиреннейший, твой узник добровольный,

я сам иду к тебе сквозь все, что мне мешает,

сквозь все, что держит, что висит на мне и давит —

сквозь лабиринты, сквозь чащобу, сквозь препоны —

Лаокооном – сквозь лианы – продираюсь,

к тебе, к тебе – скорей надеть свои оковы!..

Кровать и стол, и ничего не надо больше…

Ты скажешь – полноте, мой друг, в твои-то лета!

Но я клянусь тебе, что это не притворство,

не лицемерье, не рисовка и не поза,

и ты живи себе как знаешь, бог с тобою,

а мне и этого хватило бы с лихвою —

мой старый стол, где я пирую исступленно

и с всемогущими богами пью на равных,

моя кровать, где я на миг могу забыться

и все забыть, и всех забыть, и быть забытым,

чтоб через миг услышать вновь, как бьет копытом

и мордой тычется в меня своей шершавой

мой старый стол, мой добрый друг четвероногий,

мой верный конь, мой Росинант неутомимый.

– Вставай, вставай, – он говорит, – уже светает,

уже проснулись и Севилья, и Кордова,

и нам пора опять в далекую дорогу,

где ждут нас новые и новые сраженья

и где однажды свою голову мы сложим

(а это, в сущности, и есть мое призванье)

во славу нашей несравненной Дульсинеи

(чего же мне еще желать, скажи на милость!),

во имя правды и добра на этом свете

(а мне и вправду ничего не надо больше!).

Моя страна, моя великая держава.

Моя страда, моя поденная работа.

Моя земля обетованная, мой остров.

Мой горький рай, моя сладчайшая Голгофа.

… И к голове моей прощально прикоснется

его суровая негладкая поверхность.

«Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет…»

Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,

и удивится – как близко черемухой пахнет,

пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем,

жизнь впереди – как еще не раскрытая книга.

Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,

и удивится – как быстро черемуха чахнет,

сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет,

пахнет снегами, морозом, зимой, холодами.

Кто-нибудь утром сегодня совсем не проснется,

кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется

и задохнется – как пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой.

В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой,

пахнет снегами, морозом, зимой, холодами

и – ничего не поделать – черемухой пахнет.

Пахнет черемухой в утреннем воздухе раннем.

Пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем.

Что бы там ни было с нами, но снова и снова

пахнет черемухой – и ничего не поделать!

«Если бы я мог начать сначала…»

Если бы я мог начать сначала

бренное свое существованье,

я бы прожил жизнь свою не так —

прожил бы я жизнь мою иначе.

Я не стал бы делать то и то.

Я сумел бы сделать то и это.

Не туда пошел бы, а туда.

С теми бы поехал, а не с теми.

Зная точно что и почему,

я бы все иною меркой мерил.

Ни за что не верил бы тому,

а тому и этому бы верил.

Я бы то и это совершил.

Я бы от того-то отказался.

Те и те вопросы разрешил,

тех и тех вопросов не касался.

Словом, получив свое вдвойне,

радуясь такой своей удаче,

эту вновь дарованную мне,

прожил бы я жизнь мою иначе.

И в преддверье стужи ледяной,

у конца второй моей дороги,

тихий, убеленный сединой,

я подвел бы грустные итоги.

И в конце повторного пути,

у того последнего причала,

я сказал бы – господи, прости,

дай начать мне, господи, сначала!