Черно-белое кино - [38]

и в мире, лежащем окрест.

Ах, лучше давайте забудем,

как тягостна та благодать.

Давайте сегодня не будем

на гуще кофейной гадать.

Пусть леса таинственный абрис,

к окну подступая чуть свет,

нам будет нашептывать адрес,

подсказывать верный ответ —

давайте не слушать подсказок

всех этих проныр и пролаз

из тайного общества сказок,

где сплетни плетутся про нас.

Пусть тайною тайна пребудет,

пусть капля на ветке дрожит.

И пусть себе будет что будет,

уж раз ему быть надлежит.

«Что делать, мой ангел, мы стали спокойней…»

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней, мы стали смиренней.

За дымкой метели так мирно курится наш милый Парнас.

И вот наступает то странное время иных измерений,

где прежние мерки уже не годятся – они не про нас.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перевесить,

и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.

Но ты уже знаешь, как мало успеешь за год или десять,

и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,

на миг удивившись почти незаметному их рубежу.

Но ты уже знаешь, о, как это горестно – быть несудимым,

и ты понимаешь при этом, как сладостно, – о, не сужу!

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить, и вновь перемерить,

и вывести формулу, коей доступны дела и слова.

Но можешь поверить гармонию алгеброй и не поверить

свидетельству формул – ах, милая алгебра, ты неправа!

Ты можешь беседовать с тенью Шекспира и с собственной тенью.

Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.

Но ты уже знаешь, какие потери ведут к обретенью,

и ты понимаешь, какая удача в иной из потерь.

А день наступает такой и такой-то, и с крыш уже каплет,

и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.

И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет

о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.

Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.

И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,

как вечный огонь над бессмертной и юной душой соловья.

Человек, отличающийся завидным упорством

Все дело тут в протяженности,

в протяженности дней,

в протяженности лет или зим,

в протяженности жизни.

Человек,

отличающийся завидным упорством,

он швыряет с размаху палку

(камень,

коробку,

консервную банку)

и отрывисто произносит:

– Шарик, возьми!

Друг человека Шарик,

занятый, как обычно, проблемами

совершенно иного рода,

издалека виновато машет хвостом

и мысленно

как бы разводит руками —

для нас это слишком сложно!

И все повторяется снова.

Человек,

отличающийся завидным упорством,

швыряет с размаху палку…

Дальше

происходит множество всевозможных событий,

бесконечной чередою проходят,

сменяя друг друга,

дни и недели,

дожди и метели,

солнечные затменья,

землетрясенья,

смены погоды,

годы, —

словом, проходит жизнь.

Но история эта конца не имеет,

ибо он,

человек,

отличающийся завидным упорством,

не подвержен старенью,

дряхленью

и умиранью.

Человек,

отличающийся завидным упорством,

швыряет с размаху палку…

«Когда в душе разлад…»

Когда в душе разлад —

строка не удается:

строке передается

разлаженность души.

Пока разлад в душе,

пока громам не стихнуть —

не пробуйте достигнуть

гармонии в стихе.

Тут нужен лад иной,

нужны иные меры —

старинные размеры

тут вряд ли подойдут.

Попробуйте забыть

о ямбе и хорее

и перейти скорее

к свободному стиху.

Попробуйте сменить

те горные стремнины

на вольные равнины

свободного стиха.

Пускай он грубоват

и даже разухабист,

но дактиль и анапест

пока вам не нужны.

Лишь он сейчас для вас

былина и баллада,

и музыке разлада

в нем дышится легко.

В нем есть простор душе

он волен и раскован,

хоть кажется рискован

свободный этот лад.

Но нет, здесь риска нет,

и никакой угрозы,

и в час, когда все грозы

над вами отшумят,

когда утихнет гром

и тучи разойдутся,

вы сможете вернуться

к тем далям вековым,

к тем далям снеговым,

к тем неоглядным высям

чей воздух независим

от воздуха долин.

Там даль лежит в снегах,

там ямб медноголосый,

как бог светловолосый,

рокочет в облаках.

Он весело звенит.

Он презирает скуку.

Он краткую разлуку

легко вам извинит.

«Когда я решил распрощаться уже и проститься…»

Когда я решил распрощаться уже и проститься

с моею печалью, с моими минувшими днями,

какая-то с облаком схожая черная птица

как бы ненароком в окошко мое заглянула.

Когда я решил и решился уже распрощаться

с моими прошедшими днями, с печалью моею,

та странная птица, как бы на правах домочадца,

негромко, но твердо в окошко мое постучала.

Как бы на правах прорицателя и ясновидца,

которому тайны разгадывать – плевое дело,

та странная, с облаком схожая черная птица

насмешливым глазом своим на меня поглядела.

Как бы на правах ясновидца, провидца, пророка,

которому ведомо все, что случится со мною,

она посмотрела насмешливо – дескать, не выйдет,

она головой покачала – и нечего думать.

Но я уже принял решенье, решил и решился,

и ваша усмешка, она здесь едва ли уместна,

Я знаю давно вас, и мне ваше имя известно —

вы просто нахальная глупая птица, и только.

А я уже принял решенье, и я уплываю —

решил и решился, и я уплываю, прощайте —

по черной воде уплываю, прощаясь безмолвно

с прошедшими днями, с минувшей печалью моею.

Я принял решенье, решился, и как отрешенье

от той миновавшей печали и дней миновавших