Черно-белое кино - [29]

И почти незаметное, медленное продвиженье,

передвиженье, медленное, на семь слогов,

на семь музыкальных знаков, передвиженье

на семь изначальных звуков, на семь шагов,

и восхожденье, медленное восхожденье,

передвиженье к невидимой той гряде,

где почти не имеет значенья до или после

и совсем не имеет значенья когда и где,

и дорога в горы, где каждый виток дороги

чуть выше, чем предыдущий ее виток,

и виток дороги – еще не итог дороги,

но виток дороги важней, чем ее итог,

и в конце дороги – не семь городов заветных,

а снова все те же, ощупью и впотьмах,

семь знаков, как семь ступенек едва заметных,

семь звуков, как семь городов на семи холмах…

Проторенье дороги, смиренье, благодаренье.

Шаг, и еще один шаг, и еще шажок.

Тихий снежок, ниспадающий в отдаленье.

За поворотом дороги поющий рожок.

И как отзвук той неизбывной светлой печали,

в сумерках, одним пальцем, до-ре-ми-фа-соль,

и огарок свечи, и рояль, и опять, как вначале, —

до-ре-ми-фа-соль,

до-ре-ми-фа-соль,

до-ре-ми-фа-соль…

«Всего и надо, что вглядеться, – боже мой…»

Всего и надо, что вглядеться, – боже мой,

всего и дела, что внимательно вглядеться, —

и не уйдешь, и никуда уже не деться

от этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, – боже мой,

всего и дела, что помедлить над строкою —

не пролистнуть нетерпеливою рукою,

а задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.

И все ж строка – она со временем прочтется,

и перечтется много раз, и ей зачтется,

и все, что было в ней, останется при ней.

Но вот глаза – они уходят навсегда,

как некий мир, который так и не открыли,

как некий Рим, который так и не отрыли,

и не отрыть уже, и в этом вся печаль.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

за то, что суетно так жили, так спешили,

что и не знаете, чего себя лишили,

и не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело после было, после было дело,

и в этом дело все, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел —

покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

каких сокровищ под ногами не заметил,

каких созвездий в небесах не разглядел!

Попытка убыстренья

Я зимнюю ветку сломал, я принес ее в дом

и в стеклянную банку поставил.

Я над ней колдовал, я ей теплой воды подливал,

я раскрыть ее листья заставил.

И раскрылись зеленые листья,

растерянно так раскрывались они,

так несмело и так неохотно,

и была так бледна и беспомощна бедная эта

декабрьская зелень —

как ребенок, разбуженный ночью,

испуганно трущий глаза

среди яркого света,

как лохматый смешной старичок,

улыбнувшийся грустно

сквозь слезы.

«Не руки скрещивать на груди…»

Не руки скрещивать на груди,

а голову подпереть руками,

смежить ресницы,

сидеть и слушать,

пока услышишь, —

и ты услышишь.

И ты услышишь неясный шорох

и ветра легкое дуновенье,

неясный шорох,

шуршанье крыльев,

шаги неслышные за спиною,

и чьи-то легкие две ладони,

почти прозрачны и невесомы,

тебе на глаза осторожно лягут,

и ты прозреешь —

и ты увидишь.

… И ты увидишь в кромешном мраке,

как кружится ворон над спящей Троей,

и ты разглядишь в коне деревянном

ахейских воинов смуглолицых,

ты разглядишь их лица и руки,

их оружье и их доспехи,

и различишь печальные очи

каменной девы в пустынном храме…

… И ты услышишь однажды ночью

звездного неба зов отдаленный,

и ты услышишь в полночном небе

лунного света звонкие льдинки,

тонкое теньканье лунных капель,

тайную музыку лунной ночи,

ее пассажи,

ее аккорды,

ее сонатное построенье…

Не руки скрещивать на груди,

а голову подпереть руками —

вот жест воистину величавый,

и он единственно плодотворен.

Голову подпереть руками,

ждать спокойно и терпеливо,

и ты увидишь,

и ты услышишь,

во всяком случае —

есть надежда.

Вещая птица и мертвый камень.

Девы скорбящей печальны очи.

Тонкое теньканье лунных капель.

Вечная музыка лунной ночи.

Гибель «титаника»

Желтый рисунок в забытом журнале старинном,

начало столетья.

Старый журнал запыленный,

где рой ангелочков пасхальных

бесшумно порхает

по выцветшим желтым страницам и самодержец российский

на тусклой обложке журнальной

стоит, подбоченясь картинно.

Старый журнал, запыленный, истрепанный,

бог весть откуда попавший когда-то ко мне,

в мои детские руки.

Желтый рисунок в журнале старинном – огромное судно,

кренясь,

погружается медленно в воду —

тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,

ничего невозможно поделать.

Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчанье,

вопли отчаянья, ужас.

Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,

игрушки, обломки.

– Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! —

(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) —

мы потонем,

тут нет больше места!..

Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,

сгусток, сцепленье, сплетенье.

С детской поры моей, как наважденье,

все то же виденье,

все та же картина встает предо мной,

неизменно во мне вызывая

чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,

кто был мне неведом.

…Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,

вопли отчаянья —

тонет «Титаник».

Тонет «Титаник» – да полно, когда это было,

ну что мне,

какое мне дело!

Но засыпаю – и снова кошмаром встает предо мною

все то же виденье,

и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,

тревоги и ужаса —