Черно-белое кино - [31]

Качнулась за окнами мгла.

Менялась погода – смениться

погода никак не могла.

И все-таки что-то менялось.

Чем дальше, тем резче и злей

менялась погода, менялось

строенье ночных тополей.

И листьев бездомные тени,

в квартиру проникнув извне,

в каком-то безумном смятенье

качались на белой стене.

На этом случайном квадрате,

мятежной влекомы трубой,

сходились несметные рати

на братоубийственный бой.

На этой квадратной арене,

где ветер безумья сквозил,

извечное длилось боренье

издревле враждующих сил.

Там бились, казнили, свергали,

и в яростном вихре погонь

короткие сабли сверкали

и вспыхивал белый огонь.

Там, памятью лета томима,

томима всей памятью лет,

последняя шла пантомима,

последний в сезоне балет.

И в самом финале балета,

его безымянный солист,

участник прошедшего лета,

последний солировал лист.

Последний бездомный скиталец

шел по полю, ветром гоним,

и с саблями бешеный танец

бежал, задыхаясь, за ним.

Скрипели деревья неслышно.

Качалась за окнами мгла.

И музыки не было слышно,

но музыка все же была.

И некто с рукою, воздетой

к невидимым нам небесам,

был автором музыки этой,

и он дирижировал сам.

И тень его палочки жесткой,

с мелодией той в унисон,

по воле руки дирижерской

собой завершала сезон…

А дальше из сумерек дома,

из комнатной тьмы выплывал

рисунок лица молодого,

лица молодого овал.

А дальше, виднеясь нечетко

сквозь комнаты морок и дым,

темнела короткая челка

над спящим лицом молодым.

Темнела, как венчик терновый,

плыла, словно лист по волнам.

Но это был замысел новый,

покуда неведомый нам.

«Замирая, следил, как огонь подступает к дровам…»

Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.

Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.

Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.

Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи…

Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.

Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец

упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.

Как трава на пожаре, остались от песни слова.

Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.

А словам еще больно, словам еще хочется петь.

Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.

В заметенном окне полуночная стынет звезда.

Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,

опускается занавес белых январских снегов.

Опускается занавес белый над сценой пустой.

И уходят волхвы за неверной своею звездой.

Остывает залив, засыпает в заливе вода.

И стоят холода, и стоят над землей холода.

«Как зарок от суесловья, как залог…»

Как зарок от суесловья, как залог

и попытка мою душу уберечь,

в эту книгу входит море – его слог,

его говор, его горечь, его речь.

Не спросившись, разрешенья не спросив,

вместе с солнцем, вместе в ветром на паях,

море входит в эту книгу, как курсив,

как случайные пометки на полях.

Как пометки – эти дюны, эта даль,

сонных сосен уходящий полукруг…

Море входит в эту книгу, как деталь,

всю картину изменяющая вдруг.

Всю картину своим гулом окатив,

незаметно проступая между строк,

море входит в эту книгу, как мотив

бесконечности и судеб и дорог.

Бесконечны эти дюны, этот бор,

эти волны, эта темная вода…

Где мы виделись когда-то? Невермор.

Где мы встретимся с тобою? Никогда.

Это значит, что бессрочен этот срок.

Это время не беречься, а беречь.

Это северное море между строк,

его говор, его горечь, его речь.

Это север, это северные льды,

сосен северных негромкий разговор.

Голос камня, голос ветра и воды,

голос птицы из породы Невермор.

Годы

Годы двадцатые и тридцатые,

словно кольца пружины сжатые,

словно годичные кольца,

тихо теперь покоятся

где-то во мне,

в глубине.

Строгие годы сороковые,

годы,

воистину

роковые,

сороковые,

мной не забытые,

словно гвозди, в меня забитые,

тихо сегодня живут во мне,

в глубине.

Пятидесятые,

шестидесятые,

словно высоты, недавно взятые,

еще остывшие не вполне,

тихо сегодня живут во мне,

в глубине.

Семидесятые годы идущие,

годы прошедшие,

годы грядущие

больше покуда еще вовне,

но есть уже и во мне.

Дальше – словно в тумане судно,

восьмидесятые —

даль в снегу,

и девяностые —

хоть и смутно,

а все же представить еще могу,

Но годы двухтысячные

и дате —

не различимые мною дали —

произношу,

как названья планет,

где никого пока еще нет

и где со временем кто-то будет,

хотя меня уже там не будет.

Их мой век уже не захватывает —

произношу их едва дыша —

год две тысячи —

сердце падает

и замирает моя душа.

Белая баллада

Снегом времени нас заносит – все больше белеем.

Многих и вовсе в этом снегу погребли.

Один за другим приближаемся к своим юбилеям,

белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.

И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.

Пятидесяти орудий залпы неслышные.

Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.

И вечным прощеньем пахнущая трава.

…Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.

Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.

И снова к глазам подступает белая мгла.

Ну что ж, наше дело такое – плывите, парусные!

Может, еще и вправду земля кругла.

И снова нас треплет качка осатанелая.

И оста и веста попеременна прыть.

… В белом снегу,

как в белом тумане,

флотилия белая.

Неведомо, сколько кому остается плыть.