Чернильная смерть - [74]

А дети, все еще ничего не подозревая, смотрели на Коптемаза. Зачарованные огнем, они не слышали криков юноши и окликов матерей. Когда некоторые стали оборачиваться, было уже поздно. Латники оттеснили с площади рыдающих женщин. Солдаты окружили детей железным кольцом.

Как испуганно вздрогнули маленькие зрители! Как внезапно завороженное любопытство превратилось в страх! И как они плакали! Фенолио никогда не забудет этого плача. Он беспомощно стоял там, вжимаясь спиной в стену, рядом с несчастными матерями. Пять латников направили на них копья. Всего пять — больше и не нужно было, чтобы небольшая кучка людей не смела пошевелиться. Одна женщина, правда, не выдержала и рванулась бежать, но латник задавил ее конем. А потом вокруг помоста сжалось кольцо мечей, и Коптемаз по знаку Свистуна загасил свой огонь и с улыбкой поклонился плачущим детям.

Они погнали их в замок, как отару ягнят. Несколько малышей от страха бросились под ноги лошадям. Они остались лежать на мостовой, словно поломанные игрушки. Фенолио громко звал по именам Иво и Деспину, но его голос сливался с криками и плачем женщин. Когда латники отъехали от матерей, Фенолио вместе с ними бросился к окровавленным маленьким телам, всматривался в побелевшие лица, с ужасом ожидая, что сейчас узнает в одном из них Иво или Деспину. Нет, детей Минервы среди них не было, и все же застывшие личики казались Фенолио знакомыми — немыслимо юные для смерти, для боли и ужаса. Рядом появились две Белые Женщины — придуманные им ангелы смерти. Матери припали к детям, зажимая им уши от белого шепота. Трое детей погибли — два мальчика и девочка. Они оказались в стране смерти, не дожидаясь Белых Женщин.

Рядом с погибшим мальчиком стоял на коленях тот самый юноша, что бежал по улице, выкрикивая запоздалое предупреждение. Застывшим от ненависти взглядом он смотрел на помост, но Коптемаз уже исчез, словно растворился в ядовитом дыму, висевшем над площадью. И только кобольд все еще стоял там, словно оглушенный, и смотрел на склонившихся над детьми женщин. А потом медленно, будто выпав из времени, стал собирать оставшиеся от представления пустые свертки.

Несколько женщин бросились вслед за солдатами и детьми. Остальные стояли на коленях, отирая раненым малышам кровь с лица и осторожно ощупывая маленькие тела.

Фенолио не мог больше на это смотреть. Он повернулся и, шатаясь, побрел к дому Минервы. Навстречу ему попадались женщины, выбежавшие на шум. А вот и Минерва — запыхавшаяся, растрепанная. Он пробормотал что-то неразборчивое, махнул рукой в сторону замка, и она побежала дальше, за другими женщинами.

Чудесная погода — солнце пригревает, как будто до зимы еще далеко.

Он ведь никогда уже не сможет забыть этот плач.

Странно, что ноги все же донесли его вверх по лестнице, хотя он так страшно отяжелел от скопившихся внутри слез.

— Розенкварц!

Он нагнулся над письменным столом, зашарил по нему, ища пергамент, бумагу, не важно что — лишь бы на этом можно было писать.

— Розенкварц! Да куда ж ты запропастился?

Стеклянный человечек высунулся из гнезда, свитого разноцветными феями Орфея. Какого черта понадобилось ему там, наверху? Он что, решил посворачивать шеи этим нелепым созданиям?

— Если ты хочешь снова послать меня к Орфею, так даже не думай! — раздался сверху сварливый голосок. — Этот гад Халцедон вытолкнул из окна стеклянного человечка, которого Орфей взял на службу взамен его брата! Тот разбился вдребезги, так что его останки приняли за осколки винной бутылки!

— Да не хочу я тебя никуда посылать! — ответил Фенолио сдавленным от рыданий голосом. — Очини мне перо и приготовь чернила, только поживее!

Этот плач!

Фенолио тяжело опустился на стул и закрыл лицо руками. Слезы просачивались сквозь пальцы и капали на письменный стол. Он, кажется, никогда так не рыдал, даже в детстве. Даже после гибели Козимо глаза у него оставались сухими. А сейчас… Иво! Деспина!

Он слышал, как стеклянный человечек соскочил на его кровать. «Разве я не запретил ему прыгать из гнезд на тюфяк? — мелькнуло у него в голове. — Ладно, не все ли равно? Ну, разобьется — его дело, в конце концов».

Ах, ну что же это — беда без конца и без края. Нужно положить этому конец, а то его старое сердце и впрямь разобьется.

Он слышал, как Розенкварц торопливо взбирается по ножке стола.

— Вот! — произнес стеклянный человечек робко, протягивая хозяину очиненное перо.

Фенолио рукавом отер слезы с лица и дрожащими пальцами взял перо.

Стеклянный человечек положил перед ним лист бумаги и стал поспешно размешивать чернила.

— Где дети? — спросил он. — Ты вроде собирался с ними на рынок?

Снова слеза. Она упала на чистый лист, и бумага жадно всосала ее. «Да, такая она и есть, эта проклятая история, — горько подумал Фенолио. — Она питается слезами!» А может быть, то, что произошло на рынке, написал Орфей? Говорят, с тех пор как у него побывал Сажерук, он вообще не выходит из дому и швыряет бутылки из окна. Кто знает, может быть, он в бешенстве и написал слова, стоившие жизни нескольким детям?

Прекрати, Фенолио, не думай сейчас об Орфее! Пиши свое! Ну почему этот лист такой пустой? Да идите же, идите сюда, проклятые слова! Ведь это дети! Дети, вы понимаете, что это значит? Их нужно спасти…