Черниговцы - [89]

— Зачем же дневка? — нетерпеливо перебил его молодцеватый унтер Пучков. — Лучше бы прямо да с маху!

— Куй железо, пока горячо! — со смехом подхватил один из солдат.

— Да не бойся, коли ожгешь руки! — ответил ему другой.

Солдаты беззаботно смеялись.

Сухинов, переодевшись крестьянином, на крестьянской телеге поехал на разведку и к вечеру вернулся с сообщением, что и Кременчугский полк и пятая конная рота куда-то ушли и что Брусилов занят драгунами из четвертого корпуса. Сергеи решил ввиду этого переменить направление^ и двинуться на Белую Церковь, чтоб овладеть дивизионной квартирои. Он

рассчитывал на семнадцатый егерский полк, где были члены тайного общества и давно велась подготовка солдат.

Дурные известия не смущали Сергей. Он верил во что-то, хоть и сам не знал хорошенько во что. Эту веру он вынес из солнечно-снежного поля, из ласковых крестьянских приветствий.

Приподнятое настроение Сергея заражало всех: и солдат и офицеров. Глядя на его светлое лицо и на быстрые решительные движения, перестал морщиться даже Щепилла. Все тоже начинали верить во что-то, что даст успех предприятию.

Солдаты держались спокойно и весело, как в обыкновенном походе. Черниговский полк стал для них как бы отдельным замкнутым миром, со своим особым законом. За четыре дин они привыкли к новым порядкам и Сергея считали законным своим командиром.

— Сергей Иваныч как скажет, так уж и будет! — говорили они. — Статочное ли дело, чтоб солдат стал стрелять в своего же брата солдата?

— Так-то так, — говорил Павел Шурма, покачивая головой, — только кто нужды не видал да березовой каши не отведывал, не поймет он нашего брата! — И прибавлял загадочно: — Не видать людям правды.

В субботу, 2 января, в девять часов утра, полк в составе шести рот вышел из Мотовиловки и в четыре часа, когда смеркалось, занял деревню Пологи, в двенадцати верстах от Белой Церкви.

Воспользовавшись темнотой, Сухинов с несколькими солдатами отправились верхами на разведку. Вблизи Белой Церкви они наткнулись на казаков, высланных для охраны владений графини Браницкой от бунтовщиков. Сухинов подкрался к ним и, обнажив саблю, внезапно бросился на них со страшным криком: «Вперед!» Казаки испугались его страшного голоса и, не разглядев в темноте количества нападающих, поскакали стремглав прочь.

Одного казака удалось все-таки поймать. Солдаты стащили его с лошади и привели к Сухинову, приговаривая:

— Эй ты, чего трусишь? Ведь свои же!

Сухинов, успокоив казака, принялся за расспросы. Оказалось, что семнадцатый егерский полк уведен куда-то, что несколько офицеров в кандалах отправлены в Киев и что в Белой Церкви находится сам генерал Рот. Казак говорил, что казачья сотня прибыла сюда накануне и по дороге, в окрестностях Паволочи, встретилась с пятой артиллерийской конной ротой.

Сухинов, вернувшись в Пологи, доложил обо всем Сергею Сергей, выслушав его, долго молчал. Его на минуту охватило жуткое чувство. Казалось, Черниговский полк окружен отовсюду непроницаемой, твердой стеной. Куда ни бросишься — со всех сторон та же глухая стена, и выхода нет. Но выход должен быть найден.

«Пыхачев!» — мелькнуло в голове у Сергея.

И он с внезапной улыбкой сказал:

— Завтра повернем на Житомир. Возьмем путь на Паволочь: там Пыхачев и пятая конная рота.

Полк расположился на ночлег в деревне Пологи. Был дан приказ приготовиться к четырем часам утра для похода. Никто из солдат не знал, в каком направлении их поведут, но все были спокойны, доверяя Сергею.

Матвей в это время бродил мрачной тенью. В эти пять дней он пережил целую вечность. Он ни с кем почти не говорил. Его больно поразили слова Кузьмина, который кричал, что его надо удалить из полка. В самом деле, он здесь лишний, чужой. Но уйти он не мог, потому что не мог покинуть своих братьев.

Сергей на ночь поместился где-то отдельно. Матвей остался в тесной хате вдвоем с Ипполитом.

Ипполит в эти дни стал неузнаваем. Он осунулся, похудел и казался постаревшим. Его новенький мундир уже не имел прежнего свежего, блестящего вида. Подбородок оброс темной щетиной.

Скинув мундир и подостлав шинель, Ипполит лежал на лавке с руками под головой и философствовал вслух. Он говорил о судьбе человека, и Матвей изумлялся, как такие мысли могли быть у юноши, почти мальчика.

— Матюша, кто, по-твоему, более счастлив? — говорил Ипполит. — Тот, кто хлопочет о почестях и о богатстве, или тот, кто жертвует собой ради общего блага? Что с того, что один окончит дни в довольстве, а другого, быть может, постигнет безвременно гибель! Зато он будет жить в веках — сам умрет, но труд его будет бессмертен… Мне иногда представляется, — продолжал Ипполит, — что жизнь человека подобна истоку реки. Вот я что-то думаю сейчас, что-то делаю — и я верю, что все это не может пропасть, что когда-нибудь где-нибудь оно отзовется. Мы не знаем, что мы такое, что значит наша судьба в общем движении судеб человеческих. Наша жизнь — только слабый ручеек, но дальнейшее его течение на пространстве бесчисленных лет никому не известно. Может быть, он разольется огромной рекой по целому свету…

Ипполит долго молчал. Вдруг он приподнялся на локте и, повернувшись к Матвею своим исхудавшим лицом, сказал с шутливой улыбкой: