Чёрная кошка в оранжевых листьях - [9]

— А ну-ка мне, Мыша! Кто будет, тот будет, — сказала мудрая наша бабушка.

Я страшно волновалась, а вдруг, когда мама и папа будут в Ленинграде, в это время сестра Танька появится, и что мы с бабушкой с ней делать будем без мамы?..

И вот родители уехали, а я уселась на пол поудобней и стала реветь. А что еще было делать? Если отсутствие папы я еще могла терпеть, сцепив свои молочные зубы, то маму я должна была всегда держать за руку или хотя бы за полу халата. А когда меня водили в детский садик несколько дней — скажу сразу, ничего у них с этим не получилось, потом ко мне пригласили няню, — то я с собой тайком прихватывала мамину юбку, чтобы за нее держаться. И в саду я надрывалась страшно, но с маминой юбкой не расставалась.

Короче, я стала причитать что-то вроде: «Да на кого ж вы меня, бедную Мышу, оставили одну всего лишь только с бабушка-а-а-а-й!»

— А ну-ка мне, Мыша! — топнула ногой мудрая наша бабушка, сняла со стены портрет Хемингуэя и повесила на освободившийся гвоздь мамин ситцевый халат. Я перестала всхлипывать, кинулась к нему и все десять дней, пока мамы и папы не было дома, простояла рядом с этим халатом, прижималась к нему и шептала: «Мама… Мама…»

Бабушка качала головой, вздыхала, но ногой не топала и «А ну-ка!» не говорила.

Прошло много лет. Очень много лет прошло. Ну просто века прошли-пролетели! Мне предложили поучиться и поработать в Великобритании. Я долго колебалась. Пока моя постаревшая мудрая бабушка, как всегда, не топнула ногой:

— А ну-ка мне! Немедленно собирайся в Англию! Немедленно!

И что? Я засобиралась, конечно.

Забежала к родителям попрощаться и забыла там свою спортивную куртку с австралийским флажком на груди… А потом уехала. Далеко. И надолго. А курточка моя осталась висеть на спинке стула…

Мама с папой подходили к ней, гладили и шептали:

— Мыша… Мыша…

Бабушка качала головой, вздыхала, но ногой не топала и «А ну-ка!» не говорила.

Бабушка тоже гладила мою куртку и шептала:

— Мыша… Мыша…

КНЯЖЕ МОЙ НЕЖНЫЙ

— Ты, моя дорогая, — ворчит мой муж, — притягиваешь всяких проходимцев, как планета Земля своих питомцев, сыновей и дочерей. А проходимцы — они для чего? Чтоб проходить мимо! Нет, ты обязательно зацепишь, на вопрос ответишь, который час, как пройти или что вы делаете сегодня вечером!!!

— Опять?! — возмущается мой муж.

У нас на пороге Дима Левтолстой. Его так называют, потому что у него длинная редкая бороденка, летом он ходит босой и в сомнительного вида штанах, в прошлом веке бывших белыми. Дима — не бомж. У него есть дом, но там ему скучно, одиноко и нету выпить, поесть и поболтать. А работать Дима Левтолстой не хочет, говорит, что он — птичка Божия и «не знает ни заботы, ни труда». Хотя иногда он выполняет какие-нибудь мелкие работы у меня во дворе. Правда, вполруки, без особого рвения и энтузиазма.

Когда никто его не выручает деньгами, Дима Левтолстой одалживает у друга своего по имени Филя-баян баян. Ну да, да! Одалживает баян у Фили-баяна и садится на углу в сквере рядом с вернисажем художников. Играть он совершенно не умеет. Разворачивает баян, произвольно нажимает время от времени какие-нибудь кнопки, но зато очень знатно голосит. Слов песен, однако, не помнит, поэтому в основном пересказывает их своими словами под свою же так называемую музыку.

Например, вот что услышали мы солнечным летним днем:

Один крокодил одиноко стоял на улице-е,

И был в это время такой сильный до-ождь,

А крокодил играл на баяне, как и я, господа-а-а,

Потому что не было у него денег хоть чуть-чу-у-уть,

А выпить же ему душа проси-и-ила,

И день именин у друга ево-о-о,

А друг у него вообще-е-е с ума сойти,

Уши как блины-ы-ы,

И карлик мохнатый,

Но зато зажиточный и денежный,

Подарил крокодилу голубой вертоле-е-ет,

Ну, крокодил ему хоте-е-ел

Его отблагодарить за это,

Типа поста-а-а-авить,

Если кому не понятно,

За этот вертоле-е-ет,

И стал под дождем выступа-а-ать

Перед вами, господа прохожие.

И простудился…

Но такие представления Дима Левтолстой давал очень редко. Ему легче было прошагать к моему дому в дачном поселке несколько километров и, поклонившись, дать другое представление, которое совсем не сочеталось с простенькими пересказами детских песенок:

— Девочка моя! О прелестное божественное дитя! О свет моих очей, источник вдохновенья, — куртуазно помахивая воображаемой шляпой с перьями, декламировал Дима Левтолстой, — а не окажете ли помощь бедному одноглазому старому, но весьма обаятельному менестрелю, — ставил меня в тупик Дима, парень лет на десять младше меня и далеко не музыкант, лукаво и цепко поглядывая двумя хитрыми иезуитскими глазами. — Желательно не в очень крупных купюрах, — добавлял он, переминаясь и шмыгая носом.

— Опять?! — возмущался мой муж, когда узнавал, что Дима выцыганил все мелкие деньги из моего кошелька.

— Я плачу за спектакль, который он здесь разыгрывает, — парировала я, но на самом деле, скажу честно, я просто не могла бороться с такой диковинной фантазией. Конечно, я знала, что жизнь многообразна, но как же она, оказывается, разнообразна даже в одном человеке…

И вот недавно, в августе, он пришел опять, но предстал в дверях чистеньким, умытым, причесанным и побритым. Его оттопыренные уши прозрачно и нарядно просвечивали, как у первоклассника.