Звуки раздавшиеся за спиной заставили сельсоветчика оглянуться. Там стояли и улыбались… бандиты.
Накатилась слабость. Мышцы расслабились, ноги подогнулись, окружающее закружилось всё быстрее — он отключился.
— Э! Э! Э! Придурок, не умирай! Твою мать! Да он обделался!
— Ха-ха!
— Хгэ-хгэ-гэ!
Лесовиков разобрал смех. Зажав носы, они дурачились, сгибались от смеха, тыкали пальцем и снова заходились хохотом. Даже невозмутимый «пан лейтенант» улыбался, гладя морду лошади.
«Активиста» закинули в телегу. Отряд, выслав пару головного дозора, направился в сторону смолокурни.
Когда Климек очнулся — его везли. Не связанного и не избитого. Это будет позже, понял он. Будут издеваться, пытать — потом зверски убьют. Перед глазами стояли истерзанные тела милиционеров. Он без звука, боясь раньше времени привлечь внимание заплакал. Слёзы текли по щекам, капали на худую шею. В голове возникло:
Ojcze nasz, ktorys jest w Niebie, swiec sie imie Twoje, przyjdz KrolestwoTwoje, badz wola Twoja, jako w…
Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…
С первыми словами молитвы Климек ощутил и увидел всю свою жизнь, Целиком. Через все хрустально-прозрачные картины проходил черный стержень. И этим стержнем был страх. С первых дней детства. Сколько помнил себя Климек — он боялся. Страшился родителей. Мать, отец — давали хорошую трепку за каждую оплошность, каждый промах. Робел от своей неуклюжести, неумения драться так, как сверстники, проигрыша в детских играх. Потом был трепет перед учителем, старшими учениками, перед ксендзом… Во взрослой жизни он трясся от страха перед начальниками и хозяевами. Привык горбиться и кланяться. И вот последний страх. Смертельный. По-детски спрятавшись от мира закрытыми глазами, он повторял раз за разом:
Ojcze nasz, ktorys jest w Niebie, swiec sie imie Twoje, przyjdz KrolestwoTwoje, badz wola Twoja, jako w…
Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое…
Остановившаяся лошадь, продолжала флегматично хлестать себя хвостом. А телегу окружили лесовики.
«Председателя», теперь уже «бывшего председателя сельского совета», ткнули под ребра стволом и оберегая чуткую тишину соснового бора не повышая голоса спросили:
— Бумаги. Печать.
Потом был хлесткий, до разбитых в кровь шепчущих молитву губ удар. И полный ненависти второй тихий голос:
— Чё молчишь, падаль. Пан лейтенант ждать не любит.
Не стыдясь мокрых глаз, Климек присел. Порывшись, достал из под сена потертый старый портфель.
Командир лесовиков смотрел на испуганного забитого крестьянина без жалости и ненависти. Таких он видел не раз. В немецком лагере для военнопленных. В антипартизанском эскадроне под Гродно. В отрядах «Черной кошки». Это были «холопы». Существа всю жизнь подневольные, всю жизнь живущие чьей-то, но не своей волей и мыслью.
Смотрел и думал:
«Убить? Ну как же это не ко времени! Осень. Уже очень скоро начнутся утренние заморозки, выбеливающие землю. Следы. Их уже никак не скроешь. Нужно уходить на зимовку, а тут будет куча военных и полицейских, роющих носом землю в наших поисках… Не вовремя, как же это не вовремя».
Идея пришла внезапно. Обсудили её с Вилли. Тот выслушал, подумал. Буркнул:
— Зер гут.
И ушёл готовить маленький костерок для еды. Он никогда не отличался разговорчивостью — этот настоящий немецкий камерад. Обер-ефрейтор, прошедший все фронты, но застрявший здесь — в армии «Черной кошки». У него не было иного выбора. Так получилось, что последней воинской специальностью Штойера были огнеметы. «Факельщики» жгли всё и всех. В Советской Армии действовало негласное правило: «таких» в плен не брать. Больше огнеметчиков, ненавидели только «власовцев». Обычный парень. Дисциплинированный умелый солдат. Для него главное в службе: «бефель ист бефель» — «приказ есть приказ». Добросовестному солдату жгущему людей, дома, танки, даже в голову не приходила мысль о преступности этих действий. Кто же знал, что его так подставят — эти козлы-начальники. М-да.
«Хватит? Не сдохнет эта сволочь? Да вроде физически крепкий, на голодающего не похож. А все равно! Других вариантов нет».
Когда Климек понял, что от него хотят, принялся с отчаянием обреченного отбиваться. Этим очень насмешил Валовича.
Противиться Барскому, бывшему бойцу Красной Армии, потом солдату «Краевой самообороны» сходившемуся не раз в рукопашной с партизанами?
Отпихиваться от Злобыча бывшего уголовника, а затем надзирателя Минской уголовной тюрьмы?
Скрутили, морщась от вони, разжали зубы и влили в рот…
Большущая бутыль самогона. Прозрачного и вонючего. Фляжка спирта. Хорошего, из немецких запасов.
«Клиент» попытался несколько раз встать. Его несильным пинком переворачивали обратно на спину и от души веселились, наблюдая за «навозным жуком на спине». Неразборчивый мат вскоре перешел в похрапывание. «Активист» Советской власти свернулся на мокрой земле калачиком и заснул.
Если бы Лявон изучал российскую историю, то вспомнил бы о Петре Великом и правилах «Ассамблей».
Российский самодержец пристально следил за соблюдением порядка на них. Нарушителей установленных правил, независимо от пола и возраста, Петр заставлял в виде наказания выпивать одним махом «Кубок большого орла» — изрядных размеров винную чашу на подставке в виде двуглавого символа империи. Целая бутыль вмещалась в ее широкие края, — и выпивший, тут же пьянел до такой степени, что не мог оставаться на ногах.
