Черная книга - [11]

—Позвоните Рюйе, пригласите ее сами на вечер, — попросил Галип, — у меня не-будет времени.

—Не забудь! — сказала тетя Хале, напоминая Галипу про поручение и час ужина.Потом, словно оглашая список игроков долгожданного футбольного матча, чтобы подогреть интерес болельщиков, тетя зачитала список приглашенных на семейный ужин, который, собственно, никогда не менялся, как и меню семейных собраний: «Твоя мама,тетя Сузан, дядя Мелих, Джеляль (если объявится) и, конечно, твой отец; Кемюр, Васыфи твоя тетя Хале». Обозначая таким образом как бы две команды, она не рассмеяласьсвоим кашляющим смехом, а сказав: «Я испеку твои любимые пирожки», положилатрубку.

Дом, где в одной квартире жила тетя Хале с Васыфом и Эсмой-ханым, а в другой дядя Мелих с Сузан (а раньше и с Рюйей), находился, по их мнению, на окраине Нишанташи. Вообще-то от полицейского участка, от лавки Алааддина и главного проспекта до этого места было пять минут хода-всего-то спуститься вниз через три улицы, поэтому другие никогда бы не назвали это место окраиной, но родственники Галипа не находили ничего привлекательного в этой мощеной улице, на которой они поселились, перевезя домашний скарб через глинистые пустыри и вскопанные огороды; не было ничего интересного и на соседних улицах, поэтому они считали, что это место никак нельзя было назвать центром Нишанташи. Вынужденные продать квартиры в доме Шехрикальп на главном проспекте, который представлялся им центром не только их географического, но и духовного мира, и переселиться в этот старый дом, они со всей остротой осознали, что, покинув дом, «господствовавший над всем Нишанташи» (выражение тети Хале), будут жить в снятых квартирах, где прежде уже кто-то жил, и стали часто повторять слово «окраина», не упуская случая обвинить друг друга в несчастье, свалившемся на их головы, и несколько преувеличивая свое горе. В день переезда из дома Шехрикальп на окраину, за три года до смерти, Мехмет Сабит-бей (Дедушка) уселся в новой квартире в низкое одноногое кресло, поставленное немножко иначе по отношению к окну, выходящему на улицу, и по-прежнему (как в старом доме) по отношению к массивной тумбе под радиоприемником; наблюдая, за тощей — кожа да кости — лошадью, перевозившей в тот день их вещи, сказал: «Ну что ж, пересаживаемся с лошади на ишака!» — и включил приемник, на котором уже возлежала на вязаной, ручной работы, салфетке игрушечная собака.

С тех пор прошло восемнадцать лет. В этот вечер Галип шагал под редким мокрым снегом, вдыхая воздух, загрязненный выхлопными газами и сажей из труб, пахнущий серой, углем и пылью; в восемь часов ставни почти всех лавок были закрыты, продолжали торговать только цветочник, бакалейщик и Алааддин; увидев знакомые огни, Галип остро ощутил, что с этим домом его связывают не просто восемнадцать лет воспоминаний. Ширина улицы, название дома, его местоположение не имели никакого значения: просто семья живет в этих квартирах с незапамятных времен. Войдя в подъезд со стойким запахом (в статье, вызвавшей в очередной раз гнев семьи, Джеляль вывел такую формулу: помесь запахов коридора, мокрого камня, плесени, разогретого оливкового масла и лука), Галип заторопился: хотелось скорее попасть туда, внутрь, в знакомую обстановку; так читатель привычно и нетерпеливо перелистывает страницы, перечитывая много раз прочитанную книгу.

Поскольку уже восемь, я увижу дядю Мелиха, сидящего в старом Дедушкином кресле; дядя Мелих принес с верхнего этажа газеты: он скажет, что не успел их прочитать, или произнесет многозначительно: «Известие, прочитанное на нижнем этаже, порой приобретает другой смысл, будучи прочитанным на верхнем», а может, просто пробурчит: «Просмотрю еще разок, пока Васыф не изрезал». Я услышу, как дядя Мелих, не в силах остановить несчастную тапочку, трясущуюся на кончике его беспрерывно качающейся ноги, скажет с горечью, как во времена моего детства: «Какая тоска, надо что-то делать, ох, какая тоска, надо что-то делать!» А Эсма-ханым, которую тетя Хале прогнала с кухни, чтобы спокойно, без помех, испечь пирожки, будет накрывать на стол; держа в зубах сигарету без фильтра «Бафра», которая никак не заменяет старый добрый «Ени харман», она задаст вопрос, на который будто бы не знает ответа, или другие знают ответ, которого она не знает: «Сколько нас сегодня?» Тетя Сузан и дядя Мелих, сидящие, как бывало Бабушка с Дедушкой, напротив моих родителей по обе стороны радиоприемника, некоторое время помолчат, а потом тетя Сузан, повернувшись к Эсме-ханым, спросит с надеждой: «Джеляль сегодня придет, Эсма-ханым?» Дядя Мелих привычно скажет: «Он никогда не образумится, никогда!»; отец же мой, с удовольствием и гордостью оттого, что может противоречить дяде Мелиху и что его считают более уравновешенным и серьезным, хоть он и младше, радостно похвалит одну из последних статей Джеляля. Защитив таким образом племянника, Отец переключится на меня: демонстрируя передо мной свою осведомленность, он произнесет в адрес Джеляля несколько одобрительных слов, над которыми первым, если бы слышал, поиздевался бы сам Джеляль, а потом выскажет «конструктивную» критику по поводу прочитанной статьи, затрагивающей жизненно важную для страны проблему, а Мама (мама, хоть ты не вмешивайся), кивая (так как она тоже считала своим долгом оберегать Джеляля от гнева дяди Мелиха, вставляя слова вроде: "Вообще-то он хороший, но… "), присоединится к отцу; я не сдержусь и, хотя прекрасно знаю, что они не наслаждаются статьями Джеляля, как я, не понимают и не могут понять того смысла в его статьях, который нахожу я, задам бесполезный вопрос: «А вы читали его сегодняшнюю статью?» В ответ я услышу, как дядя Мелих, у которого газета открыта как раз на той странице, где напечатана статья Джеляля, скажет: "Какой сегодня день?