Через сердце - [78]

Не откликнулся ему председатель.

— Станови, х-оврю, часовых! — засипел с натугой Пыжик.

Заглянул и он в дверную щель, видел: тихо сидит на лавке председатель, волосьями завесился до глаз и голову опустил.

Припер неслышно Пыжик дверь бревнышком, щелкнул пустым затвором бердана, потоптался и замер на страже.

1924

ПУСТОЙ БЕРЕГ

I

На пристани сказали, что пароход будет дня через три, не раньше.

— Это черт знает что такое! — медленно, с расстановкой высказался Орест Матвеевич, оглядывая пустынный морской горизонт.

— Да, видите, — сочувственно посмотрел конторщик, — у нас пассажиров бывает мало, не ездят. Линия грузовая.

— Плохо, очень плохо! — сказал огорченно Орест Матвеевич.

— Чего хуже, — виновато согласился конторщик.

И, оглядев замшевую визитку Ореста Матвеевича со множеством карманов и кармашков, и бинокль на груди, и высокие сапоги, спросил с осторожным любопытством:

— А вы по делам?

— Да… собственно, я сотрудник научной экспедиции.

Оресту Матвеевичу не везло. Отстав от экспедиции еще в Ленинграде — надо было получить недостающие инструменты, — теперь он должен был ждать в этом дрянном северном городишке целых три дня. Три дня, когда все уже давно на работе. Досадно.

Зашел на почту подать телеграмму Немочке: «Застрял три дня, скучаю, целую». И телеграфистка, подавая ему квитанцию, смотрела на него любопытно вытаращенными глазами: из этого города редко посылали нежные телеграммы.

Он не без удовольствия писал об этом Немочке, когда вернулся на станцию:

«Здесь все таращат на меня глаза, даже в исполкоме были чрезвычайно любезны и чуть не извинялись, что парохода долго не будет.

Городишко — никуда, весь провонял рыбой, на улицах даже мостков нет. А посреди улицы огромные камни, должно быть валуны. Одна достопримечательность: старый деревянный собор, шатровый, прелесть. Да, конечно, еще горы и море.

Целую тебя, моя прелесть, во все ямочки, не забывай.

Борода успешно подвигается, а усы сбрил. Выгляжу от этого солидней, только, пожалуй, стал похож на какого-то киноактера — видал такого в журнале, — это неприятно…»

Орест Матвеевич достал зеркальце и любовно пригладил темный и тугой клинышек бороды, отпущенной впервые.

Потом достал из чемодана толстый академический справочник и вытянулся на старинном скрипучем диване, уперев сапоги в неприхотливо изогнутую под лебединую шейку ручку.

Справочник в скупых немногих словах указывал, что берега, на которых застрял Орест Матвеевич, «носят отличные следы глетчеров, некогда гигантской массой избороздивших скалы, богаты ценными породами, имеют весьма прихотливую картографию и чрезвычайно живописны на вид, но мало изучены вследствие неприступности скал и бурного прибоя».

Он закрыл глаза и подумал опять о Немочке, о милой их квартирке в любимом городе Ленинграде. Немочка потому, что Эмилия — дочь морского инженера из Либавы, настоящего немца, смешавшего, впрочем, породу женитьбой на русской дворянке. Вот откуда у Эмильхен спокойный нрав, безмятежные светлые глаза, высокое прохладное тело — она любит холодные обтирания, — а вместе, в странном сочетании, скрытая мечтательная грусть, и неясные порывы, и какое-то опасное, как ему казалось, любопытство к людям.

Как-то она там? Если бы знать, что так выйдет с пароходом, можно было бы, пожалуй, не спешить с отъездом.

Он подумал, сразу сел и приписал постскриптум:

«Эмильхен, может быть, я надумаю за эти три дня поехать на лодке, тут берега еще мало изучены, видишь ли, — из-за неприступности и бурного моря, — опасно, конечно, но ты за меня не беспокойся».

Орест Матвеевич заглянул еще в справочник и подумал: «А может быть, и в самом деле поехать? Хотя бы недалеко, ведь впереди три пустых дня…»

Он прошелся несколько раз по пестрому половичку и решил еще раз сходить на пристань.

С моря в бухту медленно заплывали на безветренных парусах рыбацкие лодки. И солнце, огромное, розовое, уже опускавшееся к горизонту, залило море желтым огнем от края и до края. А море лежало тихим, умиренным, чуть облизывая подножия гор, сумрачно потеплевших на вечернем солнце.

Орест Матвеевич долго стоял на пристани, любуясь неслышно подходившими к берегу из пылающего простора тихими суденышками, на древние их, в пестрых заплатах паруса, и сердце его защемило от этой первобытной тишины гор и розовой бухты.

— Первый раз у нас будешь?

Сзади подошел старый рыбак с веслами на плече и благодушно оглядывал Ореста Матвеевича.

— В первый.

— То я и вижу. Обличье у тебя чужое. По каким делам приехал?

Орест Матвеевич затруднился с ответом:

— Да как вам сказать?.. Больше так, посмотреть ваши места.

— Ну что ж, гляди, гляди! — снисходительно сказал старик. — Вот сонцо у нас ныне всю ночь на небе. Эвона докуда дойдет, а потом опять наверх.

Корявая огромная ручища рыбака заслонила горизонт, тыча перстом в огненное небо. Сверкала рука золотыми чешуйками, и пахло от нее остро рыбой и смолой.

— Гляди! — опять сказал рыбак. — К нам приезжают сонцо глядеть разные господа. Им это интересно, что ночи нету.

Старик уже повернул было, когда Орест Матвеевич окрикнул:

— А скажите, у вас тут в море возят?

Рыбак подошел опять и, соображая что-то, долго разглядывал Ореста Матвеевича. Обветренное суровое его лицо казалось медно-красным на солнце и чем-то даже похожим на эти сумрачные изборожденные горы.